Читать книгу "Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель"

части Москвы, где располагалась наша больница, своим довольно узким кругом жили люди другой эпохи, посетившие «сей мир в его минуты роковые» и каким-то образом уцелевшие после всех пронесшихся бурь. Софья Власьевна, так называли они между собой советскую власть, настырно лезла во все щели, примерно наказывала их за инакомыслие, за репрессированных мужей и жен, но так и не сумела одного – отбить у них память.

Вопреки государственным постановлениям и вымаранным в энциклопедиях именам они позволяли себе помнить многих и многих, добровольно или вынужденно оставшихся в России слушать, по выражению Александра Блока, «музыку революции», а после – расстрелянных, погибших от голода и холода в отечественных концлагерях или подвергшихся травле, как Пастернак, как Анна Ахматова, которых по этой причине в то смутное время тоже нельзя было помнить, а тем более упоминать.

Кунины жили неподалеку, в конце Мясницкой улицы, если идти от метро «Чистые пруды» по направлению к Садовому кольцу.

Этот дом особо не был известен в официальных литературных кругах (может, потому и уцелел), но при этом оставался островком тихого сопротивления нахрапистому официозу. В разные годы здесь бывали Борис Пастернак, после – его сын, Евгений; его посещал религиозный философ Александр Мень со своими приверженцами, довольно долго жила здесь Анастасия Ивановна Цветаева, которую семья Куниных приютила после ее возвращения из ссылки.

Это было старое, довольно невыразительное четырехэтажное здание дореволюционной постройки. Некоторые его бывшие обитатели, наделенные воображением, даже сравнивали его с кормой судна, якобы севшего на мель в квартале от Красных ворот, малость не дотянув до Садового кольца.

Как утверждали старожилы, некогда на каждом из этажей было по просторной квартире, которую до революции занимала одна семья. Именно так на последнем этаже когда-то жила семья Куниных, до революции – отдельно, а уже после «уплотнения» – в перенаселенной коммуналке.

Дом Куниных держался на чуть скошенных плечах деятельной, хрупкой Розы Марковны, искусствоведа, немолодой женщины с печальными глазами, с вечным «Беломором» в углу рта, терпеливо сносившей трудности советского быта и сложных внутрисемейных отношений. Известный в Москве доктор Гааз с его девизом «Спешите делать добро», по-видимому, был для нее постоянным примером служения всем, кто нуждался в помощи. Если кто-то из друзей или знакомых заболевал, Роза Марковна откладывала свои дела и ехала навестить больного, одинокому везла продукты, необходимые лекарства, торопилась на выручку тем, кто вернулся из цепких рук Софьи Власьевны или попал в беду по иной причине… Нередко обращалась ко мне за консультацией или просила к кому-то съездить, оказать нужную помощь. Мне казалось, у нее был комплекс вины за то, что она не была арестована и не попала в прожорливые жернова отечественной истории… Доктор Гааз прославился, между прочим, тем, что, будучи какое-то время главным врачом московских тюрем, потребовал отменить бесчеловечный способ этапирования арестантов, который состоял в том, что узников приковывали к толстому железному пруту. Нанизанные на него по восемь–десять человек, они шли, не имея возможности отойти даже по нужде. И если кто-то из них умирал, а бывали среди них и доходяги, остальные узники волокли его, прикрепленного к проволоке. Однажды ночью в окрестностях Курского вокзала – в те времена место глухое и опасное – на него напали грабители, требуя его шубу. Он сказал, что шубу непременно отдаст, но только пусть приходят назавтра в больницу и спросят доктора Гааза. А сейчас он едет к пациенту и боится застыть. Услышав его имя, разбойники упали ему в ноги. Просили прощения за то, что в темноте не узнали, и даже взялись сопроводить, чтобы кто-нибудь ненароком не напал и не ограбил его…

В одной из комнат этой квартиры располагался зубоврачебный кабинет с бормашиной, которую Евгения Филипповна после внезапной смерти матери вынуждена была принять в свои руки, освоить стоматологию и тем самым продолжить семейную традицию дантиста, зарабатывая на пропитание семьи. При этом она не оставляла литературный труд и в свободное от медицинской практики время старалась писать стихи и работать над переводами. Именно в этом кабинете ночевала за ширмой Анастасия Ивановна после ее возвращения из ссылки. Правда, после ей дали комнату недалеко от Тверской, но там порой бывало очень холодно, и она еще какое-то время продолжала жить у Куниных.

…В конце зимы свисающие с крыши мартовские сосульки отбрасывали подвижную радугу на старые обои, на корешки книг на полках с именами, от которых захватывало дух. Хрустальные переливы капели аукались с шаркающими звуками обитателей квартиры, путаясь в закоулках.

В таинственном коридоре с еле живой лампочкой бесстрашно разъезжал на самокате с двумя подшипниками вместо колес непонятного пола кудрявый ребенок, натыкаясь то на стены, то на двери комнат и каких-то кладовых. Часто звонил настенный черный телефон с диском, в отверстиях которого уже с трудом можно было различить контуры стершихся цифр.

Совершенно неожиданно откуда-то из темноты коридора мог возникнуть чудно́го вида, обросший засаленными волосами субъект, мало похожий на типичного «строителя коммунизма», коим полагалось в то время быть каждому молодому человеку, – с чашкой в руке, бормочущий что-то себе под нос. Нервно-подвижными пальцами притягивает вас за пуговицу пиджака, пристально вглядывается, словно пытается вспомнить, где он с вами встречался. Нет, не узнаёт, но делает вид, будто неожиданно осенила его какая-то важная мысль, отпускает вас и движется дальше по коридору.

Помню еще одного молодого человека с играющими желваками на широком лице. Посреди комнаты, залитой теплым светом абажура, он стоит, размашисто аккомпанирует рукой в такт своему чтению – бесконечная поэма апокалипсиса, что-то вроде страшных снов Брейгеля и Босха.

3

Уже одним тем, что Евгения Филипповна была ученицей Валерия Брюсова, дружила с Анастасией Цветаевой и Борисом Пастернаком, сама писала стихи, дом все чаще притягивал к себе молодежь, подросшую и оперившуюся в период оттепели шестидесятых. Здесь мне довелось впервые услышать имя А.Л. Чижевского. В память о нем на стене висела акварель, выполненная его рукой на плотной бумаге, изображавшая Карагандинскую степь, где он находился в ссылке.

Завсегдатаи и друзья дома в своих мемуарах вспоминают, что временами в семье Куниных назревала некая гроза, причиной которой был, как ни странно, тишайший кабинетный затворник, Иосиф Филиппович Кунин – муж Розы Марковны и младший брат Евгении Филипповны – тонкий знаток поэзии, музыки и литературы, написавший книги о Римском-Корсакове и Чайковском. Некоторые утверждали, будто две темпераментные еврейские женщины никак не могли смириться с его ровным отношением к каждой из них. Не знаю. Хотя действительно порой чувствовалось какое-то электричество, проскакивающее между ними.

Похоже, Иосиф Филиппович в этой триаде являл собой некий