Читать книгу "А зори здесь тихие... - Борис Васильев"

Немцы свободно шли, без опаски: задний дажегалету грыз, облизывая губы. Старшина определил ширину их шага, просчитал,прикинул, когда с ним поравняются, вынул финку и, когда первый подошел надобрый прыжок, крякнул два раза коротко и часто, как утка. Немцы враз вскинулиголовы, но тут Комелькова грохнула позади них прикладом о скалу, они резкоповернулись на шум, и Васков прыгнул.

Он точно рассчитал прыжок: и мгновение точновыбрано было, и расстояние отмерено — тик в тик. Упал немцу на спину, сжавколенями локти. И не успел фриц тот ни вздохнуть, ни вздрогнуть, как старшинарванул его левой рукой за лоб, задирая голову назад, и полоснул отточеннымлезвием по натянутому горлу.

Именно так все задумано было: как барана, чтобкрикнуть не мог, чтоб хрипел только, кровью исходя. И когда он валиться начал,комендант уже спрыгнул с него и метнулся ко второму.

Всего мгновение прошло, одно мгновение: второйнемец еще спиной стоял, еще поворачивался. Но то ли сил у Васкова на новыйпрыжок не хватило, то ли промешкал он, а только не достал этого немца ножом.Автомат вышиб, да при этом и собственную финку выронил: в крови она вся была,скользкая, как мыло.

Глупо получилось: вместо боя — драка, кулачкикакие-то. Фриц хоть и нормального роста, цепкий попался, жилистый: никак егоВасков согнуть не мог, под себя подмять. Барахтались на мху меж камней иберезок, но немец помалкивал покуда: то ли одолеть старшину рассчитывал, то липросто силы берег.

И опять Федот Евграфыч промашку дал: хотелнемца половче перехватить, а тот выскользнуть умудрился и свой нож из ноженвыхватил. И так Васков этого ножа убоялся, столько сил и внимания ему отдал,что немец в конце концов оседлал его, сдавил ножищами и теперь тянулся итянулся к горлу тусклым кинжальным жалом. Покуда старшина еще держал его руку,покуда оборонялся, но фриц-то сверху давил, всей тяжестью, и долго такпродолжаться не могло. Про это и комендант знал и немец — даром, что ли, глазасузил да ртом щерился.

И обмяк вдруг, как мешок, обмяк, и ФедотЕвграфыч сперва не понял, не расслышал первого-то удара. А второй расслышал:глухой, как по гнилому стволу. Кровью теплой в лицо брызнуло, и немец сталзапрокидываться, перекошенным ртом хватая воздух. Старшина отбросил его, вырвалнож и коротко ударил в сердце.

Только тогда оглянулся: боец Комелькова стоялаперед ним, держа винтовку за ствол, как дубину. И приклад той винтовки был вкрови.

— Молодец, Комелькова… — в три приема сказалстаршина. — Благодарность тебе… объявляю…

Хотел встать и не смог. Так и сидел на земле,словно рыба, глотая воздух. Только на того, первого, оглянулся: здоров былнемец, как бык здоров. Еще дергался, еще хрипел, еще кровь толчками била изнего. А второй уже не шевелился: скорчился перед смертью да так и застыл. Делобыло сделано.

— Ну вот, Женя, — тихо сказал Васков. — Надвоих, значит, меньше их стало…

Женька вдруг бросила винтовку и, согнувшись,пошла за кусты, шатаясь, как пьяная. Упала там на колени: тошнило ее,выворачивало, и она, всхлипывая, все кого-то звала — маму, что ли…

Старшина встал. Колени еще дрожали, и сосалопод ложечкой, но время терять было уже опасно. Он не трогал Комелькову, неокликал, по себе зная, что первая рукопашная всегда ломает человека, преступаячерез естественный, как жизнь, закон "не убий". Тут привыкнуть надо,душой зачерстветь, и не такие бойцы, как Евгения, а здоровенные мужики тяжко имучительно страдали, пока на новый лад перекраивалась их совесть. А тут ведьженщина по живой голове прикладом била, баба, мать будущая, в которой самойприродой ненависть к убийству заложена. И это тоже Федот Евграфыч немцам встроку вписал, потому что преступили они законы человеческие и тем самым самивне всяких законов оказались. И потому только гадливость он испытывал,обыскивая еще теплые тела, только гадливость: будто падаль ворочал…

И нашел то, что искал, — в кармане у рослого,что только-только богу душу отдал, хрипеть перестав, — кисет. Его, личный,старшины Васкова, кисет с вышивкой поверх: "Дорогому защитникуРодины". Сжал в кулаке, стиснул: не донесла Соня… Отшвырнул сапогомволосатую руку, путь его перекрестившую, подошел к Женьке. Она все еще наколенях в кустах стояла, давясь и всхлипывая.

— Уйдите… — сказала.

А он ладонь сжатую к лицу ее поднес ирастопырил, кисет показывая. Женька сразу голову подняла: узнала.

— Вставай, Женя.

Помог встать. Назад было повел, на полянку, аЖенька шаг сделала, остановилась и головой затрясла.

— Брось, — сказал он. — Попереживала, и будет.Тут одно понять надо: не люди это. Не люди, товарищ боец, не человеки, не зверидаже — фашисты. Вот и гляди соответственно.

Но глядеть Женька не могла, и тут ФедотЕвграфыч не настаивал. Забрал автоматы, обоймы запасные, хотел фляги взять, дапокосился на Комелькову и раздумал. Шут с ними: прибыток не велик, а ей все легче,меньше напоминаний.

Прятать убитых Васков не стал: все равнокровищу всю с поляны не соскребешь. Да и смысла не было: день к вечерусклонялся, вскоре подмога должна была подойти. Времени у немцев малооставалось, и старшина хотел, чтобы время это они в беспокойстве прожили. Пустьпомечутся, пусть погадают, кто дозор их порешил, пусть от каждого шороха, откаждой тени пошарахаются.

У первого же бочажка (благо тут их — чтоконопушек у рыжей девчонки) старшина умылся, кое-как рваный ворот нагимнастерке приладил, сказал Евгении:

— Может, ополоснешься?

Помотала головой, нет, не разговоришь еесейчас, не отвлечешь… Вздохнул старшина:

— Наших сама найдешь или проводить?

— Найду.

— Ступай. И — к Соне приходите. Туда, значит…Может, боишься одна-то?

— Нет.

— С опаской иди все же. Понимать должна.

— Понимаю.

— Ну, ступай. Не мешкайте там, переживатьопосля будем.

Разошлись. Федот Евграфыч вслед ей глядел,пока не скрылась: плохо шла. Себя слушала, не противника. Эх, вояки…