Читать книгу "Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер"

Я спросил его, к чему же тогда Бог прикладывает руку? Дилемма ведь кажется такой простой: либо Он заботится о нас, но почему-то довольно-таки бестолковым образом, либо Он вовсе о нас не заботится. Мефроу де Ваал решает в пользу последнего, но это ее и печалит.

– Не могу вам сказать, насколько близко к сердцу я принимаю всё это, – говорит Терборх. – Нет, я не ловец душ, я просто думаю: если мое послание даже здесь ничего не значит, то тогда где же? Ведь я очень высоко ценю эту женщину.

– У тебя самая тяжелая задача здесь, в этом доме, – успокаиваю я его. – Мне просто нужно объяснить, как люди страдают: сердце превратилось в изношенный насос, который протекает. И если вся эта жидкость скапливается в легких, вы чувствуете, как она вас душит. Вот и всё. А ты должен разъяснить почему. Хм… знаешь ли ты вообще, почему люди страдают?

– Нет, конечно, не знаю, – звучит смиренный ответ. – Хотя существуют формулировки, говорящие о «безоружном всемогуществе Бога перед лицом Зла», но я могу только сказать, что обладаю твердой верой, доверием к тому, что так или иначе мы находимся под защитою нашего Господа. И это доверие черпаю я из Библии.

Я замечаю, что так и не знаю, что здесь самое грустное: что Он существует и бросает нас на произвол судьбы, что Он существует и нас терзает или что Он вообще не существует.

– Ты забываешь возможность того, что Он существует, но не может достичь нас. Словами поэта: «…dat, in dezelfde wanhoop, Gij mij zoekt zoals ik U» [«…что, в таком же отчаянии, Ты меня ищешь, как я Тебя»][60].

Впрочем, я никак не могу себе представить, чтобы этот ветхозаветный Крикун, сотворивший мир за шесть дней, не смог до меня добраться. Разве что в том смысле, что слон не может добраться до бактерии. Ну а если бы они могли друг до друга добраться, что бы они сказали друг другу?

Мефроу Маленстейн, над внутренними органами которой пускал слюни эхоскопист[61], совсем уже дышит на ладан. В четыре часа дня меня к ней позвали. Она страшно мучается, ее дыхательные пути забиты мокротой, от которой она тщетно пытается откашляться. Муж сидит рядом, держит ее руку в своей и плачет. Я быстро делаю ей инъекцию морфина в надежде, что всё это продлится недолго.

Уже в коридоре менеер Маленстейн наскакивает на меня:

– Я никак этого не ожидал! Разве я мог об этом подумать? Ведь она задыхается, чёрт возьми, сделайте же что-нибудь!

– Менеер Маленстейн, она почти в коме, кашель чисто рефлекторный, – пытаюсь я его успокоить, – вы не должны думать, что он ее душит, это скорее вопрос…

Мике приходит ему на помощь.

– Антон, женщина ужасно страдает, – говорит она резко.

Что, они хотят, чтобы я взял и убил ее? Тот самый случай, которого, я всегда думал, смогу избежать, впрыснув хорошую дозу морфина, чтобы он «не дал» ей проснуться.

Никогда не прекращай жизнь на основании косметических показаний, то есть из-за того, что присутствующим больно смотреть на страдания. Вот мое правило.

Несмотря на это, я прямо направляюсь к аптеке за кураре. Возвратившись к мефроу Маленстейн, вижу, что лицо у нее стало землистым. Нужна ли ей эта инъекция? Чтобы было наверняка, я всё же делаю укол. Через час всё должно быть кончено.

Хорошо, что я не сказал этого вслух, потому что и через час совсем ничего не кончено. Еще раз проверяю, что же это была за инъекция. С раствором, видимо, было что-то не так. К тому же его следовало хранить в холодильнике. Я поступил вопреки своей второй заповеди: «Никогда не делай ничего в спешке».

Договариваюсь о плане инъекций морфина. Мефроу успокаивается, менеер тоже. Я – нет, но всё же отправляюсь домой.

Мысль об изъятии органов для пересадки не покидает менеера Маленстейна, и он напоминает мне, чтобы я позвонил и поставил в известность бригаду по трансплантации.

Я плохо спал эту ночь. Мне снился бельгийский коллега, юркий, кругленький человечек, который тоже возится со своей мефроу Маленстейн. Он придумывает хитроумный план, по которому мы укладываем наших двух пациенток в глубокий жёлоб или что-то вроде этого, так что вполне можно обойтись одной-единственной инъекцией. Практично, не правда ли? Такое только во сне увидишь.

Когда на следующее утро прихожу в Де Лифдеберг, слышу, что мефроу Маленстейн всё еще жива. Ее муж всю ночь не отходил от нее. Когда я вхожу, он тихо сидит рядом и держит ее руку. Из-за действия лекарств она часто подолгу не дышит; я посчитал, что иногда пауза длится до шестнадцати секунд. Когда я снова хочу выскользнуть из палаты, менеер Маленстейн решительно встает и выходит вместе со мной в коридор. Он хватает меня за плечи и говорит:

– Прошло уже почти двадцать часов. Может она теперь наконец умереть?

Она действительно находится в глубокой коме, но меня не оставляют сомнения. Страдания в наше время более чем когда-либо принимают косметический характер, но ведь человек от них умирает. Подготавливая необходимые принадлежности, я мысленно прокручиваю всю ситуацию. Трижды спускаюсь и поднимаюсь на лифте, потому что сначала забываю взять жгут, потом нужную иглу для инъекции и снова забываю взять жгут.

Наконец, уже наверху, никак не могу найти кровеносный сосуд, и менеер Маленстейн тогда чуть оживает:

– С ней не так просто справиться. У нее столько отваги, если бы вы только знали.

Сделать инъекцию в руку не удается. В конце концов ввожу дозу, или большую ее часть, в паховую артерию. Менееру Маленстейну говорю, что вернусь через четверть часа. Я не могу долго оставаться в этой палате, чтобы не вызвать подозрения у окружающих. Маленстейн совершенно спокоен и не видит ничего страшного в том, чтобы остаться здесь одному.

Пятнадцать минут превращаются в полчаса, и когда я снова вхожу в палату, то застываю от ужаса. В палате мертвая тишина. Женщина неподвижна, и на лице у нее подушка. О господи, пронзает меня мысль, неужели от отчаяния он ее задушил? И как я мог оставить его 22 часа сидеть здесь? Конечно, он не доверял этому последнему лекарству: ничего удивительного после вчерашнего.

Я закрываю дверь и запираю ее. Менеер Маленстейн спокойно сидит и смотрит на меня. И только приблизившись на несколько шагов, замечаю, что подушка лежит у нее на груди, поддерживая ее нижнюю челюсть. У меня вырывается вздох облегчения, на что он мягко замечает:

– Вижу, что и у вас с души груз свалился. Всё кончено, доктор.

Я спрашиваю, сообщил ли он уже кому-нибудь о ее смерти. Нет, ведь я должен был через пятнадцать минут вернуться. Так что он просто сидел и ждал. Обычно люди в подобных случаях сразу же выбегают в коридор, потому что умирающий – это совсем не то что умерший. Труп внушает страх. Но не ему. Он получше уложил ее, поправил ей челюсть, слегка ее причесал, сложил ей руки, умыл ей лицо и наконец положил на грудь эту проклятую подушку, чтобы рот оставался закрытым. Не часто бывает, чтобы так трогательно относились к умершему. Мужественный человек, ничего не скажешь.