Читать книгу "Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер"

Журнальные объявления, таким образом, предназначены для долины. Они приходят с середины горы и указывают мелким шрифтом и стрелками на высокогорное плато. Насколько сильно различаются диалекты долины и высокогорного плато, заметно прежде всего, если послушать, как люди сами объясняют свои болезни. Вот пример из романа De koperen tuin [Медный сад] Симона Вестдейка[59]:

«Разговаривая со студентами старших курсов, я рисовал себе картину болезней сердца, которую пытался связать с мучениями моей матери. Я представлял себе этот ее замысловато устроенный, с ранних лет измученный орган как боязливый кулак, сжимающийся и разжимающийся тысячи, сотни тысяч раз подряд, presto, prestissimo, а в самые спокойные из ночей еще allegro con brio, чтобы затем вдруг раскрыться в ладонь, протянутую руку смерти – королевский жест, который никто не смог бы отвергнуть.

‹…› Еще более прекрасными, еще более волнующими и загадочными были поздние приступы слабости, столь же непредсказуемые, сколь и неконтролируемые, когда кулак раскрывался в ладонь, которая еще несколько недель или месяцев так и оставалась протянутой, пока смерть из последних сил удерживали на расстоянии инъекциями камфары, кофеина, строфантина, дигиталиса – на каждый палец руки».

Сила воображения Вестдейка во всяком случае никогда не дала бы расколоть себя электрокардиограммой. И Кафка описывает болезнь в том же духе – в одном из писем к своей тогдашней возлюбленной Милене Есенской он обрисовывает собственный туберкулез легких:

«…Und denke nur an die Erklärung, die ich mir damals für die Erkrankung in meinem Fall zurechtlegte und die für viele Fälle paßt. Es war so, daß das Gehirn die ihm auferlegten Sorgen und Schmerzen nicht mehr ertragen konnte. Es sagte: „ich gebe es auf; ist hier aber noch jemand, dem an der Erhaltung des Ganzen etwas liegt, dann möge er mir etwas von meiner Last abnehmen und es wird noch ein Weilchen gehen“. Da meldete sich die Lunge, viel zu verlieren hatte sie ja wohl nicht. Diese Verhandlungen zwischen Gehirn und Lunge, die ohne mein Wissen vor sich gingen, mögen schrecklich gewesen sein» [«…И думаю только об объяснении, которое тогда возникло для заболевания в моем случае и которое подходит ко многим случаям. Похоже было, что мозг больше не мог переносить возложенные на него боль и заботы. Он сказал: „Сдаюсь, а если найдется кто-либо, кого интересует сохранение целого, пусть облегчит мне ношу, и тогда это еще протянется какое-то время“. Тут же откликнулось легкое: ему, видно, нечего было терять. Эти переговоры между мозгом и легким – я о них и не знал, – должно быть, были ужасны»].

Типична для Кафки непредсказуемость результата: легкое и мозг ведут жуткий разговор у него за спиною.

Более близкий пример. Тридцать лет тому назад моя мать умерла от цирроза печени. По различным причинам при этой болезни в брюшной полости образуется большое скопление жидкости, оставим сейчас в стороне биохимию. Поскольку ее живот с течением времени всё более распухал, мы ясно видели и понимали из слов врачей, что он заполнен водой. И какая картина возникала у нас о том, что будет дальше?

«У нее крепкое сердце, и это протянется еще какое-то время. Но как только вода дойдет до сердца, тогда уже всё…» Полный идиотизм, но и ребенком я прекрасно понимал, что сердце утонет в этой жидкости. Я не мог избавиться от этой картины, и, когда я как-то вечером лежал в постели, мучительно размышляя об этом, мне стало еще страшнее, после того как я понял, что сцена утопления разыгрывается в кромешной тьме, потому что внутри тела полная темень. Ясно, здесь нечего говорить о молекулах.

Наша залитая солнцем пожилая чета из рекламного объявления живет, вместе со своей любимой лодкой, в долине, где легкие тайком беседуют с мозгом, где сердца тонут, протягивая раскрытую ладонь смерти.

– Это своеобразное место, – обращаюсь я в заключение к Андре, – и оно заслуживает, чтобы ты лучше к нему относился, а не пренебрегал им самым постыдным образом. Можешь постараться никогда больше с таким недовольством не перелистывать наш клубный журнальчик?

– Постараюсь, Антон. Я, пожалуй, пойду?

– Хорошо. На следующей неделе займемся Ницше и головной болью.

Страшный герой

Умерла мефроу де Ваал. В последние дни жизни впечатляющее обаяние этой представительницы старинного патрицианского рода отступило под воздействием моих лекарств, из-за чего она, какая-то скомканная, словно витала в подушках. Но после смерти и того, как Мике умело и нежно обмыла и одела умершую, она и мертвая снова предстала в своем прежнем величавом достоинстве.

Я был у нее за два дня до смерти, и, к моему изумлению, ей удалось освободиться от своего разбитого тела, которое терзало ее тысячью болей, и она ясным взглядом посмотрела на меня и спросила: «Ты мне поможешь?» Я десяток раз сказал «ДА», и кивком головы показал «ДА», и вложил «ДА» в пожатие ее руки, и, наконец, поскольку она совершенно оглохла, написал: «ДА».

В пятницу ее хоронят, по ее просьбе без церковного ритуала. «Это из-за моего брата». Ее брат-близнец Ханс умер в возрасте 54 лет в глубокой деменции, она с трудом переживала его духовный упадок.

Во время войны его схватили немцы и должны были отправить в Германию. Она долго расспрашивала, звонила по телефону, надоедала, пока не узнала, что он находится на Эутерпестраат, и немедленно отправилась туда, чтобы передать ему пару одеял и еду. Но к нему ее не пустили. И тогда она заявила приблизительно в таком роде: «Я отсюда не уйду, пока не увижу его, чтобы с ним попрощаться». Немецкому офицеру в конце концов это до того надоело, что он вытащил пистолет. Но он не знал Анс де Ваал: дрожа от страха, она гордо расстегнула блузку и обнажила грудь со словами:

– Sie sind ein furchtbarer Held, um eine wehrlose Frau zu drohen, warum schießen Sie nicht? [Вы страшный герой, чтобы угрожать безоружной женщине, почему же вы не стреляете?].

Офицер растерялся, потому что другие немцы в караульном помещении, забавлявшиеся ее дерзкой отвагой, хихикали за его спиной. Ее золовке, которая рассказывала мне эту историю, удалось вытащить Анс оттуда. Но Ханса повидать им так и не дали.

Пережив множество ужасов, после войны Ханс стал жертвой деменции, которая за пять лет свела его в могилу. Ничего не осталось от любимого брата, супруга, отца, энтузиаста, учителя истории. «Как мог Бог это сделать?» Она не раз задавала мне этот вопрос. Я не умел ответить ничего другого, кроме того, что Бог этого не делал, не добавляя, однако, при этом, что Он никогда ничего не делает, не делал и не сделал бы по той простой причине, что Он… не добавляя того, что было бы не чем иным, как пустой болтовней перед лицом ее ужасных мучений.

Хендрик Терборх, наш священник, тоже этого не знал. На мой вопрос, не мог бы он что-нибудь сказать о ее брате, он смущенно ответил: «Я так часто пытался, но что тут можно сказать? Я не могу заставить ее отказаться от мысли, что Бог приложил к этому руку».