Читать книгу "Дочки-матери. Наука любви и ненависти - Катерина Шпиллер"

О дочери же придётся заботиться дополнительно: сама девка ничего достичь не сможет, понятное дело: ни внешности, ни ума особого, никаких дарований. Серая серость. Но зато вон как маму любит, понимает, что должна быть благодарна за… А за что? Ну, хотя бы за то, что все в этой семье её любят — в семье, где нет тривиальных людей, где все представляют из себя нечто значительное, но ведь принимают её, неудачную, не гнобят, не обижают. Такова была картинка на экспорт. И Таська ей соответствовала, ни в чём не переча, не противореча матери.

Кто мог предположить, что однажды она взбунтуется? Впрочем, не резко, не сразу. Тревожные звоночки впервые зазвучали лет десять тому назад. Дочь уже была совсем взрослой, семейной дамой, растила дочь, жила отдельно, но продолжала верно исполнять назначенную ей роль, функционировать в точности по правилам, придуманным и установленным Антонией. И вдруг по разным поводам, чаще пустяковым, хотя и не всегда, стала противоречить родителям, высказывать свою точку зрения. На что? Да на всё! На политику (особенно «обострилась» тема шестидесятников), на методы воспитания детей и на многое-многое другое. Вдруг. Ни с того ни с сего. Поначалу Антония легко справлялась с этими взбрыками своеволия, у неё был мощнейший рычаг: она напоминала дочери, что та никто и звать её никак. Даже институт не смогла закончить, не получила диплом, а потому её мнение не может весить и грамма. Правда, сначала на этот её хук справа она получила большой Таськин ор.

— И это ты смеешь бросать мне такие упрёки? — вопила до срыва связок дочь. — Ты, которая сделала невозможным любое моё обучение, где бы то ни было! Какой смысл, в принципе, был ходить и в школу, и в институт, если я до рвоты боялась любого зачёта или экзамена, я ж не могла сдавать сессии…

— Все волнуются, все боятся, никто из-за этого вузы не бросает… — громко взвизгнула Антония.

— Все! Все! Опять эти все! — совсем взвыла Таська. — Вот и тогда, в школе, ты меня довела, заела, задолбала этими своими «всеми», требуя бесконечных «пятёрок» любой ценой! Я и так училась очень хорошо, но тебе надо было, чтобы лучше всех и с большим отрывом! Вспомни, как ты изводила и мучила меня — младшеклассницу — своими воплями и истериками по поводу любой «четвёрки»! Я же спать тогда перестала, тряслась по полночи, боялась контрольных, уроков…

— Не выдумывай!

— Это ты не лги и не говори, что не знала об этом! Знала! Я жаловалась тебе и на страхи, и на бессонницы, но тебя волновало только одно: какие у меня отметки! Превратила меня с детства в психопатку, в параноичку — учиться нормально я уже никогда больше не могла! И она же ещё меня упрекает… — тут Таська разрыдалась, вся затряслась, бросилась в коридор, накинула плащ и убежала к себе домой. Надо сказать, Антония тогда немножко испугалась: дочкин бунтарский крик был отчаянным и как бы последним. Писательнице показалось, что девка может и не вернуться уже никогда, не простить и затаиться. А вот это совсем ни к чему. Поэтому Антония на следующий же день сама позвонила Таське и «зализала» ситуацию всякими нежными словами, на которые дочь всегда была податлива, дура. В общем, обошлось. Тогда. Потом эта тема ещё не раз возникала в их ссорах, но Антония была тверда: она ни при чём. Она правильно воспитывала ребёнка, чтобы рос человек с чувством ответственности, старательный, не ленивый…

— Лжёшь… — устало отмахивалась Таська. — Тебе просто нужна была самая лучшая в мире дочь — со справкой, что она самая лучшая. Чтоб всем в нос тыкать, какая ты особенная мать. А справкой тогда мог быть только дневник, заполненный пятёрками и благодарностями от учителей. Только это тебе и было нужно…

С какого-то момента Антония даже перестала спорить с дочерью, по крайней мере, тет-а-тет. Какой смысл? Таська всё понимала и говорила верно. Пытаться врать ей — всё равно, что пытаться врать самой себе. Нехай так и будет, плевать. Всё равно никто и никогда со стороны в подобное не поверит. Масик? А что — Масик? Масик — это, как её, Антонии, рука или нога, живот или спина. Не будут же органы воевать с собственным хозяином. Для него как она скажет, так и будет. Масик не в счёт!

Секс в нашей жизни

Сексуальная тема в литературе для Антонии была… как бы это верно выразить, чтобы, с одной стороны, не преувеличить, но в то же время, с другой, не дай боже, не преуменьшить её значение? Очень важной темой. С ударениями на все слова. Но в асексуальный и поневоле вегетарианский советский период темка была под запретом, будто бы вовсе и не было в нашей жизни такого явления, как секс, а литература была слишком высоким жанром, чтобы описывать этакую «грязь». Дети в стране рождались, любовь никто не отрицал, но плотская её составляющая очень по-средневековому была табуирована. Страстный поцелуй — это максимум, что мог позволить себе писатель в книге или, скажем, режиссёр в кино. «В общем, так они и жили: спали врозь, а дети были».

Но в реальной-то жизни никто врозь не спал! Ох, как спали, как спали друг с другом в Советском Союзе! Иногда где попало — в рабочих кабинетах, в подсобках магазинов, да хоть в лифтах… Если уж припирало, то ничто не могло остановить основной инстинкт строителей коммунизма. А в условиях труднодоступности внебрачного секса — ни тебе квартир, ни гостиниц, ничего вообще! — вопрос этот стоял всегда остро и возбуждающе. Поэтому говорили об этом много. Занимались этим в любое удобное, когда оно появлялось, время в любом удобном и даже неудобном, по случаю месте. Когда-то давно и сама Антония… Но это было в прошлой жизни. В очень далёкой и не московской. Весь столичный период в этом смысле был… пресным, скучным, ни разу не удовлетворительным. У Антонии остался только Масик, один-единственный Масик! Поэтому какие бы страсти ни кипели вокруг — в жизни знакомых, друзей, родни, — Антония уже много-много лет была просто наблюдателем, свидетелем, советчицей, но никак не участницей.

Это тяготило порой. Злило даже. Казалось, что ей в жизни недодают чего-то нужного, важного, что какая-то недобрая сила лишает её нормальных, положенных каждому радостей. Возможно, даже не секс как таковой грезился Антонии, а некие любовные страсти-мордасти, чтоб до потери пульса, до остановки дыхания! Чтоб вокруг всё летело в тартарары, мир трещал и рушился от напора чувств, чтоб стало на всё плевать, чтоб «закинуть чепец за мельницу» — такое было у неё любимое выражение.

Однако вокруг серела московская рутина, верный, скучный муж, дети, необходимость вести дом, работа, которая поначалу не приносила ничего, кроме горечи — не публиковали же! Все страсти мимо, все мордасти у прочих — по слухам, по рассказам столичных подружек. Но даже у этого небольшого количества баб периодически что-то такое вспыхивало и горело хотя бы какое-то время. Ведь все другие тётки были рабочими лошадками, с девяти до шести в присутствии, шансов закрутить какой-то романчик в миллион раз больше, чем у сидящей сиднем дома Антонии. Кстати, это был ещё один повод для писательницы сильно невзлюбить Москву. Этот город её стреножил. Связал и обездвижил. Из бедовой, яркой, центровой провинциальной дивы Антония превратилась в незаметную серую фигурку в бедовой столице.

Потом случился выстраданный и заслуженный успех в работе. Количество контактов и присутствий в разных местах резко возросло, но всё равно ничего уже не случилось, ни встречи, ни романтики. Во-первых, ей было под полтинник, во-вторых, она никогда за собой не следила так, как нужно, как требовалось для того, чтобы быть «ягодкой» — какие уж там страсти, если на нее как на женщину уже не шибко-то смотрели! А раз так, то у неё была очень определённая и приклеившаяся к ней роль почтенной матери семейства, архипорядочной и респектабельной, и эту марку надо было держать. Она уже даже кое-чего стоила и оправдывала себя.