Читать книгу "Уборка в доме Набокова - Лесли Дэниелс"

Я уставилась на него. Решение суда обязывало Джона предупреждать меня за две недели о перемене места жительства. Единственная поблажка, которую мне выговорил мой беспомощный государственный адвокат, — полагаю, судья присудил мне ее исключительно из жалости. Вот оно что: мы разговариваем за двадцать пять дней до их отъезда, тут можно даже не смотреть в календарь, Джон всегда неукоснительно соблюдает все правила.

— Больно уж Айрин далеко ездить. Там у нее отец, здесь семья.

— Моя семья, — уточнила я. — Это мои дети.

Слезы двумя непрерывными струйками побежали по щекам. Я вытащила из сумочки папин платок. На каждое Рождество я дарила ему по носовому платку, а когда он умер, мама мне их вернула, все до единого. Я высморкалась.

— Онеонта слишком далеко. На моей машине туда не доедешь. Я буду видеться с детьми еще реже.

Джон смотрел на шоколадную тыкву, лежавшую на столе. Она выкатилась из сумочки, когда я вытаскивала платок.

— Ты даешь Сэму конфеты?

Я развернула шоколадку и запихала в рот.

Я не думала, что взрослая жизнь окажется вот такой. Я не думала, что в ней придется торчать в разных кофейнях с людьми, которые тебя не любят, не пекутся о твоих интересах, — и молча это терпеть. А получалось, что на девять десятых взрослая жизнь состоит именно из этого.

Слезы — прекрасная приправа к шоколаду. В них же соль. Горькое со сладким сочетается не очень, но добавьте соли — и получится идеальный вкус.

Я посмотрела на Джона. Ни заговорить, ни врезать ему по физиономии я не могла, поэтому не знала, что делать. Он ждал, что я скажу, я думала. Потом до меня дошло, что он попросту ждет счета. Я выудила из сумки пятерку и положила на стол. Потаращилась в чашку. За всю свою почти сорокалетнюю жизнь мне еще никогда так сильно не хотелось облить человека скверным кофе. Но вот незадача — свой кофе я частично выхлебала, частично разлила, чашка оказалась пустой.

Джон достал из кармана бумажник, потом спрятал обратно.

Я встала, одернула задравшиеся штаны — они без эластика — и вышла из «Горизонта».

На парковке, рядом с моей машиной, стоял Джонов внедорожник — моя доходяга выглядела рядом с ним совсем букашкой. Я подумала, не оцарапать ли ключом блестящий бок.

Не стала.

В машине гавкала собака. Не знаю, что она хотела сказать — «дай-ка-мне-шоколадку» или «а-ну-отвали-отсюда».

Ключи позвякивали в одеревеневшей руке. Я заползла в машину, отыскала нужный ключ — он казался великоват для крошечного замка зажигания. Всунула его, повернула. Двигатель заработал.

Я закрыла глаза и стала ждать, когда ко мне придет понимание, что делать дальше.

Джон постучал мне в окно. Я опустила стекло.

— У тебя колеса плохо накачаны, — сообщил он.

Я кивнула. Да, шины мягкие, машину ведет. Он наклонился к собственному колесу, надавил пальцем на шину.

Собака вновь подала голос — глубокий, басовитый лай. Вот бы она перекусила Джону яремную вену.

Я рванула с места, придерживая левой ногой педаль тормоза. В зеркало заднего вида разглядела две полоски резины, оставшиеся возле машины Джона, и его гневное лицо. Он всегда говорил, что вожу я паршиво. Из его автомобиля высунулась собачья голова. Размером она была с медвежью.

Что было потом, не знаю. Следующие пятнадцать-двадцать минут моей жизни никак не отложились в памяти. Выпадение из реальности, помрачение сознания.

Очнулась я у кассы универмага «Лучшие времена», — оказывается, я только что купила за семьдесят долларов джинсы.

В руке у меня были моя кредитная карточка и открытка с изображением Малыша Рута — не исключено, что я только что слямзила ее из книжного магазина. Крупное, пластичное лицо Малыша Рута было снято крупным планом. Казалось, он думает: «Ну и что же, блин, дальше?»

Брюки лучших времен

Дома, все еще в помрачении, я напялила джинсы. Невероятно, но они подошли, — а может, ничего невероятного, может, я примерила их в «Лучших временах», в кабинке, — в упор не помню. Попа моя в них выглядела так, будто мне всего тридцать пять, а то и всего тридцать два.

Фотографию Малыша Рута я приклеила к стене над компьютером.

Снаружи в кон-то веки проглянуло солнце, верхушки сосен вспыхнули серебристым светом. Я обошла по периметру свой участок, в новых джинсах, ярлыки я еще не оторвала, и они свисали из карманов. Я бродила по ломаной кромке своего акра почти час, на каждом проходе доводя до истерики соседского терьера, блюстителя границ. Я думала про отца: как спокойно и размеренно он работал, всю свою долгую жизнь, когда не играл. Во всех его действиях была дотошность, абсолютная сосредоточенность. Я могла взглянуть на него в любую минуту, и было ясно, что он делает именно то, что собирался делать в этот момент жизни: красит крыльцо, читает о политике в «Нью-Йорк таймс», объедает небольшую кисть своего любимого винограда.

«Что я здесь делаю? — подумала я. — Что я делаю здесь?»

Нет ответа.

Я не могла заставить себя вернуться в дом. Дом — это место для людей, семьи, супругов, матерей с детьми. Мой дом вопил, что он пуст. Я влетела в него, схватила счета, один из контейнеров с маслом и отправилась за четыре квартала к Джинне.

Она открыла дверь — взмокшая, растрепанная.

— Я принесла счета, а еще масло, — сказала я.

Мы стояли в прихожей, куда явно приходили нечасто — и хорошо, если учесть, что она была застлана бежевым ковролином. По контрасту с пятнистой от пота футболкой и вислыми штанами дом Джинны казался особенно чистым.

— Симпатичные брючки, — похвалила она. — Новые, да?

Я поняла, что так и хожу с ярлыками, — и содрала их рывком.

— Теперь назад не возьмут, — посетовала Джинна.

В одной из комнат работал телевизор.

— Твой муж дома? — спросила я. Муж ее был человеком с располагающей физиономией, крупным и мягкоголосым.

— Марк? — уточнила она, будто у нее имелся и другой муж. — Понятия не имею, где он.

Это звучало не слишком многообещающе, но мы с Джинной были едва знакомы, расспрашивать не хотелось.

— Мистер Дейч-младший выдал мне сливок, и я сделала масло.

— Ух ты, это как? — поинтересовалась Джинна. И, не дав мне ответить, добавила: — Можешь не рассказывать, я терпеть не могу готовить.

Я протянула ей контейнер с маслом:

— Думаю, его лучше хранить в холодильнике. — Я стояла, чувствуя себя очень неловко, гадая, пригласит ли она меня в дом, гадая, смогу ли я сейчас вынести чье-то общество. Внезапно мне показалось, что в доме холоднее, чем на улице. — Увидимся на той неделе, — сказала я.

— Чаю не хочешь? — предложила она. Но предложение запоздало, и мы обе это знали.