Читать книгу "Мысли о мире во время воздушного налета - Вирджиния Вулф"

уже встали в Америке, – мужчинам и женщинам, чей сон пока не раздирают пулеметные очереди, – с надеждой, что они любезно и великодушно доведут эти идеи до ума, постараются сделать из них что-нибудь толковое. А мы, на затемненной половине планеты, пока немножко поспим.

Смерть мотылька

Мотыльков, вылетающих днем, неверно называть мотыльками; они не возбуждают то приятное ощущение – настроение темных осенних вечеров и цветения плюща, – которое непременно навевает нам обыкновеннейшая совка желтокрылая, дремлющая в тени шторы. Это создания-гибриды – не беззаботны, как бабочки, но и не мрачны, как их собратья-мотыльки. И всё же присутствовавший в моей комнате экземпляр с узкими крыльями цвета сена, отороченными кисточками того же цвета, выглядел вполне довольным жизнью. Утро было приятное, в середине сентября, мягкое, благожелательное, но его дыхание было суровее, чем в летние месяцы. Плуг уже размечал бороздами поле напротив моего окна, и там, где прошел лемех, земля была разглажена и влажно блестела. С полей и с холма позади них накатывалась волна такой бодрости, что было трудно не отрывать глаз от книги. Грачи тоже устраивали одно из своих ежегодных празднеств, взмывая и кружа у верхушек деревьев, пока не создалось впечатление, что высоко в воздух закинули огромную – тысячи и тысячи черных узелков – сеть; спустя несколько мгновений она стала медленно спускаться к деревьям, пока не создалось впечатление, что на конце каждой ветки чернеет по узелку. А потом, внезапно, сеть снова подбрасывали в воздух, и ее окружность на сей раз увеличивалась, с неимоверным гвалтом и гамом, словно быть подброшенным в воздух, а потом неторопливо спуститься и расположиться на верхушках деревьев, – это неимоверно увлекательно.

Та же энергия, которая вдохновляла грачей, пахарей, лошадей и даже, казалось, тощие голоспинные холмы, побуждала мотылька порхать от края до края его квадрата оконного стекла. И не захочешь, а посмотришь на него. Собственно, осознаешь, что он внушает тебе странную жалость. Спектр достижимых удовольствий казался в то утро таким необъятным и разнообразным, что представлялось: играть в жизни всего лишь роль мотылька – к тому же дневного – тяжкая судьба, а рвение, с которым он наслаждался своими скудными возможностями, – жалкое. Он энергично полетел в один угол своего отсека и, выждав там секунду, перелетел в противоположный. Что ему оставалось, кроме как перелететь в третий угол, а затем в четвертый? Вот всё, что он мог делать, невзирая на громадность холмов, ширь небес, далекие столбы дыма над домами и романтичный, доносящийся время от времени, голос парохода в море. Что он мог делать, то и делал. Приглядываешься – отчетливо кажется, что в его хрупкое, крохотное тельце вонзилась фибра колоссальной мировой энергии – очень тонкая, но чистая. Всякий раз, когда он пересекал окно, я могла вообразить, что нить животворного света становится видна. Он состоял только – или почти лишь только – из жизни.

Однако, поскольку он был такой маленькой и такой простой формой энергии, которая втекала через открытое окно и пробивала себе путь по такому множеству узких и запутанных коридоров в моем мозгу и мозгах других людей, в нем было что-то чудесное, а не только жалкое. Казалось, кто-то взял крошечную бусинку чистой жизни и, как можно бережнее украсив пухом и перьями, заставил танцевать и выписывать зигзаги, чтобы показать нам истинную природу жизни. Когда она явлена таким образом, невозможно свыкнуться с ее странностью. Мы склонны напрочь забывать о жизни, видя ее сгорбленной, затюканной, принаряженной и нагруженной до такой степени, что она вынуждена передвигаться с крайней осторожностью и степенностью. И снова мысль обо всём, чем могла бы стать его жизнь, родись он в любой другой форме, заставила смотреть на его немудрящие занятия с чем-то вроде жалости.

Спустя некоторое время, по-видимому, притомившись от танцев, он присел на брусок оконного переплета, озаренный солнцем, и, поскольку диковинное представление закончилось, я забыла о мотыльке. А потом, когда подняла глаза от книги, он притянул мой взгляд. Он пытался возобновить танец, но то ли суставы свело, то ли стал неловок, – никак не мог вспорхнуть над рамой; а когда попытался перелететь в другой угол, ничего не вышло. Сосредоточившись на других вопросах, я какое-то время наблюдала за этими тщетными попытками бездумно, бессознательно ожидая возобновления полета – так ждешь, что машина, которая на миг встала, снова заведется, ждешь, не задумываясь о причине сбоя. После, наверное, седьмой попытки он соскользнул с деревянного бруска и, затрепетав крыльями, рухнул на подоконник, упав на спину. Беспомощность его позы взволновала меня. Мне открылось, что у него затруднения, он больше не мог приподняться, его лапки тщетно силились уцепиться за воздух. Но, когда я протянула ему карандаш, вздумав помочь ему перевернуться, меня осенило, что неудача с полетом и неловкость – знак приближения смерти. Я положила карандаш на стол.

Лапки снова пришли в движение. Я огляделась, словно бы высматривая недруга, которому он силился сопротивляться. Выглянула наружу. Что там за это время произошло? Предположительно, наступил полдень, и полевые работы прервались. Былое оживление сменились неподвижностью и тишью. Птицы снялись с места, чтобы покормиться у ручьев. Лошади замерли. Но сила всё равно оставалась там, скопившаяся снаружи, безразличная, безличная, не заботящаяся о чем-либо конкретном. Она отчего-то настроена против этого маленького мотылька сенной расцветки. Бесполезно даже пытаться что-то сделать. Тебе остается только наблюдать за экстраординарными усилиями этих крохотных лапок, противостоящих року, который, если вздумает, может захлестнуть целый город, не только город, а неоглядные людские массы; ничто на свете, знала я, не имеет шансов в поединке со смертью. Тем не менее после перерыва, вызванного изнеможением, лапки снова затрепыхались. Он был великолепен, этот последний протест, такой отчаянный, что в конце концов мотыльку удалось перевернуться. Конечно, в таких случаях все твои симпатии – на стороне жизни. А еще, когда нет никого, кого бы это волновало, нет никого, кто об этом знал бы, столь циклопические усилия ничтожного маленького мотылька при сопротивлении силе такого размаха, усилие сохранить то, что больше никто на свете не ценит и не желает уберечь, странным образом тебя трогают. И вновь почему-то видишь жизнь – чистую бусинку жизни. Я снова протянула карандаш, хоть и знала, что всё бесполезно. Но, едва я это сделала, проявились несомненные признаки смерти. Тело расслабилось и в следующий миг закостенело. Борьбе конец. Теперь ничтожное маленькое создание познало смерть. Когда я смотрела на мертвого мотылька, этот мелкий, одержанный по пути к великим целям триумф столь огромной силы над