Читать книгу "После Путина - Константин Долгов"

И наконец, в-третьих: Россия абсолютно была не готова к самоизоляции. Всё, что я писал выше, — типичные подростково-обывательские представления, в которых политика — это нечто вроде взаимоотношений разных ребячьих группировок в большом дворе или микрорайоне. Рассуждения сугубо эмоциональные, опирающиеся на негативную память и не имеющие никакого конструктивного выхода, результата. Но объективная ситуация не выдвигала никаких рациональных аргументов в пользу самоизоляции. На момент прихода Путина к власти Россия нуждалась в расширении связей, а вовсе не в их сворачивании. К 2000 году разорванные советские циклы производства не были продублированы внутренними мощностями: даже в военной промышленности Россия оставалась ещё зависимой от бывших советских республик и от зарубежья. Политико-идеологическая модель российского существования была на тот момент такова, что резкий переход к самоизоляции был возможен только при помощи мощной диктатуры. К мощной диктатуре не были готовы ни силовые структуры, ни политические институты, но главное — к ней был не готов, да и в целом не расположен, сам Путин. Последующие годы показали, что путинская модель сильного лидерства опирается не столько на прямое давление (малоэффективное в крупном современном государстве), сколько на способность эффективно договариваться и грамотно интриговать. Это консенсусно-игровая модель, дающая куда более устойчивые основания для сильного лидерства, чем прямое давление, неминуемо порождающее сопротивление. Наконец, к самоизоляции Россия была не готова идейно и идеологически. История России и её политическая биография таковы, что нормальным (то есть наиболее часто возникающим из всех возможных) состоянием для неё является состояние субъекта мировой политики, активно проводящего свои интересы в жизнь. Девяностые годы, безусловно, ввергли её в совершенно противоположное состояние; но парадокс в том, что логичная, казалось, в качестве ответа на внешнеполитическое унижение самоизоляция лишь углубила бы утрату Россией внешнеполитической субъектности! Возможно, даже закрепила бы её на десятилетия.

В общем, всё просто: выбрав после распада СССР капиталистический путь развития, Россия безоговорочно нуждалась в глобализации. Капитализм должен модернизироваться; российский капитализм в девяностые был кривым-косым и сидел в такой глубокой яме, что даже кризисов у этого капитализма фактически не было, ведь кризис не может быть постоянным. Когда кризиса всё-таки дождались в 1998-м, необходимо было использовать возможность подстегнуть капитализм, модернизировать его. А в современном мире модернизация капитализма «в отдельно взятой стране» совершенно невозможна. Таким образом, никакого выбора у Путина в первые годы не было — если, конечно, не рассматривать вариант «а давайте-ка дадим России тихо развалиться на запчасти». Уверен, что даже на Западе такой вариант рассматривали далеко не все. Дело в том, что при современных межгосударственных связях и взаимозависимостях распад даже «вражеского» государства становится сомнительным сюрпризом для оппонентов. Это ясно показал распад СССР, который в первые годы весьма и весьма воодушевил те же Штаты, но уже во второй половине девяностых они были вынуждены отчаянно искать «врагозаменителя», попеременно назначая на эту «должность» то Югославию, то Ирак, то Афганистан и, конечно, мифический «мировой терроризм». Впрочем, кое-кто из невменяемых ястребов, каковых всегда можно обнаружить в высших политических эшелонах любого государства, безусловно, лелеял мечты об исчезновении России как государства (и лелеет по сей день). И в таком контексте у Путина, конечно, был «выбор». Но этот «выбор» коротко можно обозначить так: быть Путиным или не быть Путиным. Путин решил быть Путиным. Но ещё раз подчеркну: первые его внешнеполитические действия на посту президента — это действия глобалиста, лояльного мировой политической системе со всеми её расстановками, иерархиями и акцентами. Активизация российской внешней политики хоть и осуществлялась ради возвращения государственной субъектности, но при этом полностью укладывалась в существующую политическую картину мира — с американской гегемонией, западным цивилизационным диктатом и т. д. В 2000 году Путин отправляется с визитами в ключевые западные государства, а также в Японию (в Китай, кстати, впервые приехал лишь в 2004-м); встречается с лидерами «восьмёрки» на различных мероприятиях, заключает новые договорённости, расширяет связи — в общем, всеми силами демонстрирует нацеленность на лояльное партнёрство и соблюдение существующих правил. Вкупе со стереотипом «преемника Ельцина» такое поведение, само собой, располагает западных лидеров к Путину: они не видят в нём ни малейшей опасности, считают «своим мальчиком» и предвкушают ещё более активное поедание российских ресурсов за бесценок, чем при Ельцине. Путин их устраивает даже больше, чем Ельцин: всё-таки трудно объяснять собственным народам, по какой причине с откровенным клоуном ведутся какие-то дела вместо того, чтобы просто заменить его приличным «своим» ставленником. В этом плане они видели в Путине второго Горбачёва — пусть и более сдержанного, но падкого на западную приязнь, на возможность именоваться «партнёром» и готового ради вхождения в ту же «восьмёрку» принести Западу многия и многия жертвы.

Ах, как ошиблись, как ошиблись! Ещё и поняли-то свою ошибку далеко не сразу. Надо отметить, что Путин действительно безо всякого лицемерия видел (и видит сейчас) мировую политику не как сферу доминирования и гегемонии, а как пространство для сотрудничества, партнёрства и консенсуса (только не горбачёвско-хабермасовского, а нормального, рационального, эффективного). Вот только, к глубокому сожалению западных лидеров, под всеми этими словами он понимает ровно то, что они означают. И к использованию их как эвфемизмов господства и подчинения он не был готов ни в начале своего президентства, ни сегодня. И поэтому у Джорджа Буша-младшего действительно были нормальные отношения с Путиным, потому что Путин считал нормальным вести диалог, искать возможности сотрудничества и партнёрства. Но только когда это делают обе стороны. Первые три года внешняя политика подчинялась экономическим соображениям: президент поставил во главу угла экономическую безопасность, на которую и были направлены все внешнеполитические усилия. С точки зрения собственно политического международного взаимодействия это была проба пера: Путин предлагал Западу свою мирную модель совместного развития, попутно уделяя максимум внимания внутренней политике. Запад предложение принял, но усмотрел в нём совсем не тот смысл, который был в него вложен. И вот с 2004 года «свой мальчик» начинает вести себя почти как дядя Фёдор у Эдуарда Успенского: как «свой собственный».

2004 год для России был тяжёлым. Теракты в Москве, захват заложников в бесланской школе, провал ставленника на Украине… Однако два ключевых для российской внешней политики события, на мой взгляд, это визит Путина в Китай и отмена соглашения о разделе продукции. Почему ключевых? Визит в Китай стал стартовым для всего последующего сотрудничества с этой страной, не только уверенно играющей роль регионального лидера, но и заметно влияющей на мировую политику. Взаимодействие с Китаем началось в 2001-м, когда была создана Шанхайская организация сотрудничества, куда вместе с Россией и Китаем вошли также Киргизия, Казахстан и Таджикистан. Но поскольку Китай настороженно относится к любым наднациональным органам и категорически отказывается делиться с ними хотя бы частичкой суверенитета, реальное сотрудничество с ним необходимо развивать исключительно путём прямых контактов и соглашений. Благодаря начатому в ходе этого визита диалогу сегодня Китай говорит с Россией напрямую, ведёт по возможности согласованную с ней политику в ООН, вместе с Россией развивает с 2015 года международный транспортный суперпроект «Новый шёлковый путь». При всех сложностях и нюансах Китай — партнёр хоть и нелёгкий, но надёжный и, безусловно, нужный России.