Читать книгу "Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере - Скотт Ленга"

немцы отперли двери и разрешили всем евреям разойтись по домам. Затем они позвали поляков-христиан и показали им, что «проклятые евреи» устроили в святом месте, как они осквернили его мочой и фекалиями. Немцы сделали это, чтобы разжечь ненависть поляков к нам. Но большинство местных не винили кожницких евреев. Они видели, что произошло, и знали наше сообщество по довоенной жизни. Однако немцы требовали, чтобы те публично заявили, что евреи осквернили церковь, и поляки были вынуждены плясать под их дудку, не веря на самом деле в то, что сами говорят. А у тех, кто и до того плохо относился к евреям, появилась еще одна причина ненавидеть нас.

После этого немцы собрали самых уважаемых евреев и потребовали выкуп в 20 тысяч злотых. Мой отец оказался среди них, поскольку был членом кожницкого геминдера. Некоторым вырезали клоки бород опасными ударами ножа или ножницами. Считалось удачей, если с бородой не отрезали лоскуты кожи. Многие вернулись домой в крови. Однажды немецкие солдаты ворвались в лавку отца и просто ради развлечения отрезали ему бороду. После этого он стал бриться, чтобы избежать повторения подобного унижения.

Через несколько дней оккупанты разожгли костер перед зданием главной синагоги и бейс-медриша кожницких хасидов и заставили евреев вынести все книги и бросить их в огонь. Затем немцы приказали им вытащить свитки Торы из специального шкафа, в котором они хранились (он называется арон койдеш), и позвали раввина. Когда тот явился, ему приказали взять свитки и бросить их в костер. Эсэсовцы раз за разом приказывали ему сделать это, но он стоял, словно окаменев. В конце концов один из немцев ударил его по голове и толкнул в огонь. Свитки Торы выпали из его рук прямо в пламя, а несколько стоявших рядом евреев оттащили раввина в безопасное место.

Но это было еще не все. Они приказали раввину танцевать и петь веселые песни. Им не понравилось, как он пляшет, и они ужасно избили его и бросили в костер, где он и погиб в пламени. Затем они заставили оказавшихся поблизости евреев водить хороводы вокруг огня. В конце концов немцы залили все бензином и сожгли синагогу и бейс-медриш[40].

Мачеха, Мойшеле и Ханале в этот день были там с моим отцом, как и остальные кожницкие евреи. Пришли посмотреть и поляки. Это было большое событие в нашем городе.

Немцы переименовали кожницкий геминдер в юденрат. Как и в Варшаве, они заставили сдавать деньги и ценности, запретили пользоваться кофе и сахаром. Оккупанты диктовали законы, политику, присылали юденрату квоты на принудительный труд, а тот в свою очередь учредил еврейскую полицию, чтобы заставить иудейское население подчиняться. Они приказывали юденрату сгонять людей на работы, и еврейская полиция хватала их прямо на улицах или дома. Поначалу немного народу. Но в некоторых местах немцы зверствовали и заставляли евреев языком вылизывать туалеты.

Сразу после того, как сожгли раввина, отец вышел из состава юденрата. Другие члены пригрозили, что вынуждены будут доложить об этом нацистам, но он ответил, что скорее умрет, чем будет марионеткой у немцев. Я был горд за него, когда узнал об этом. Слава Богу, кто‐то другой сразу же занял его место. Полагаю, что члены совета вряд ли упомянули об отказе моего отца от сотрудничества.

Около 80 процентов членов совета было избрано еще до войны. Новые члены юденрата были не столь щепетильны, они‐то и стали лидерами еврейской общины. Мой отец знал их и избегал общения с ними.

Уже после начала войны, пока я еще жил в Варшаве, моя сестра Ханале встретила молодого человека по имени Тойвия. Его отец владел большим оптовым магазином в Шидловице, поставлявшим кожу обувным фабрикам нашего городка, и Тойвия приезжал, чтобы лично убедиться, что заказчик достаточно кредитоспособен, чтобы оплатить поставку большой партии. Так он и познакомился с моей сестрой. Отец пригласил его провести шаббос с нашей семьей, они сели за стол и пели змиройс вместе. Тойвия понравился отцу. Этот парень всем нравился.

Потом он уехал, и они с Ханале стали писать друг другу письма и полюбили друг друга. Тойвия хотел устроить свадьбу в Шидловице, но это уже был период гетто и переезжать из города в город без разрешения запрещалось. Ханале рисковала бы жизнью, если бы попробовала поехать к нему.

Однако у моего отца созрел план, и он рассказал всю эту историю капитану польской полиции в Кожнице, который был его постоянным клиентом в течение долгих лет. Они были хорошими друзьями, и он приходил к нам в лавку на киббиц. Он был фольксдойче, этнический немец, родившийся и выросший в Кожнице. До войны у евреев с фольксдойче были хорошие отношения. Они даже иногда говорили с нами на идише, поскольку знали немецкий[41]. После того как немцы заняли город, фольксдойче во мгновение ока стали нацистами и антисемитами. Многие из них, как этот капитан полиции, заняли важные посты и принялись проводить в жизнь политику оккупантов. Но Кожниц был маленьким городом, и иногда личные взаимоотношения давали пространство для маневра. Главное, нужно было знать, кого и когда попросить. Эти двое договорились, что капитан отвезет мою сестру в наручниках в Шидловиц – будто бы она арестована. За это отец ему что‐то заплатил. Вернувшись, он рассказал, что Ханале в шидловицком гетто и все в порядке.

Конечно, никто из нашей семьи не мог поехать в Шидловиц на свадьбу. Ханале так никогда и не вернулась в Кожниц.

Обо всех этих событиях я узнал от отца только по возвращении в родной город. Он никогда не писал о них в письмах. Отец был образованным человеком, и я хотел знать его мнение о том, почему немцы так притесняют нас. Он вспоминал о немецкой оккупации Кожница в Первую мировую войну. Это было всего за двадцать три года до нынешнего вторжения. Немцы показались ему тогда приятными, воспитанными, культурными людьми. Они были особенно дружелюбны с евреями, потому что каждый еврей мог говорить по-немецки, а каждый немец мог более или менее понимать идиш.

Мы хорошо знали, что такое антисемитизм, и немецкий антисемитизм не был чем‐то новым. Но в то, как немцы обращались с нами теперь, было просто невозможно поверить. Это было что‐то совершенно отличное от того антисемитизма, с которым мы сталкивались раньше. Отец считал, что каждый новый уровень немецких зверств,