Читать книгу "Рыба, кровь, кости - Лесли Форбс"

12

Сегодня полиция прислала художника из особого подразделения, именуемого «Особое оперативное подразделение № 11 — группа конструирования фотороботов». Он протянул свою визитку, словно удостоверение, и слова, написанные сразу же под именем, показали, что Скотланд-Ярду не чужд постмодерн: «Это не удостоверение личности».

Его оперативное отделение оперировало безнадежно устаревшими технологиями. Вместо «Фото-фита», набора удобных в использовании фотографических изображений, знакомых по американским детективам, этот художник вооружился лишь блокнотом и угольным карандашом. К тому же ему совсем не удавалось передать сходство. Сначала мы пытались установить форму лица единственного человека, которого я видела ясно, потом определить, какие у него были волосы, приблизительное расположение ушей — все это я должна была выбрать из серии «стандартных» карандашных рисунков. Когда полицейский их изобразил (его набросок лишь отдаленно напоминал человека), мы перешли к деталям: глаза такой-то формы, нос такой, рот — широкий или узкий, брови — кустистые или гладкие. Они выбирались из свернутых в рулон бумажных лент, на которых были фотографии осужденных, предоставленные американским судебным бюро.

— Все дело в том, что эти люди выглядят как преступники. И если уж на то пошло, американские преступники, — сказала я после двухчасовых попыток обнаружить моего убийцу среди насильников, педофилов и торговцев наркотиками. — Тот, кого я видела, выглядел обычно.

— Обычно? Какие у него были характерные приметы? — Он снова взялся за карандаш.

— Какие могут быть характерные приметы у обычного человека? — нетерпеливо произнесла я. — Он был никто. Как я. Среднего роста, русые волосы, ничем не выделяющиеся черты лица.

Он вздохнул:

— Мы часто с этим сталкиваемся. Увы, не все преступники хотят соответствовать нашему представлению о них.

Мы вместе уставились на его непохожую, плохонькую карикатуру Обычного Человека.

— Может, кофе? — спросила я, не придумав ничего лучше.

— Нет. Я не пью на работе.

— Я сказала, кофе.

Но он помотал головой и заявил, что от кофе не может уснуть ночью.

— Вы уверены, что это из-за кофе?

Его энциклопедия преступников злобно уставилась на нас. Я должна была говорить, не останавливаться.

После его ухода я снова спустилась в подвал, где в последнее время проводила целые часы в поисках недостающих звеньев между Джозефом Айронстоуном и Клер Флитвуд. Мне нужно было фотографическое доказательство, общие черты, физическое сходство, но я не нашла фотографий ни Флитвудов, ни Айронстоунов — странное упущение для такого неутомимого каталогизатора, как Джозеф, хранившего целые ящики обрезков ногтей, зубов и локонов волос. Лишенная помощи самого безжалостного приспособления моего века, я вынуждена была составить коллаж из имевшихся в моем распоряжении частей, в манере того художника из полиции, придумать лицо, которое соответствовало бы тайным склонностям Джозефа. Из его книг я узнала, что у нас общие интересы с величайшим составителем списков всех времен и народов, Карлом Линнеем — шведом, который изобрел самую знаменитую систему классификации растений. Во время путешествия по Швеции в 1747 году он отметил в своем дневнике, что крестьяне используют землю с кладбищ для капустных грядок. Он писал о человеческих головах, превращающихся в капустные кочаны, которые, в свою очередь, становятся человеческими головами. «Вот так мы поедаем наших мертвецов, и это для нас благо».

Линней был не единственным исследователем растений, интересовавшимся костями покойников. Живший в семнадцатом веке голландский ботаник Фредерик Рюйш большую часть жизни посвятил изготовлению восковых анатомических моделей. В своей «Анатомической коллекции» он совместил растения и скелеты с отсеченными от тел конечностями в жутких сценах жизни, весьма напоминавших мои собственные работы. И работы Джозефа тоже, как я узнала из спрятанного альбома: наконец-то фотографии, хотя и не семейные. Как и мои снимки, фотографии мужа Магды вторили картинам Рюйша, и в сделанных Джозефом коллажах развития и гниения было что-то глубоко отталкивающее и вместе с тем прекрасное. Я приехала из страны, где старение неприемлемо, а насилие сексуально. Там стареть и умирать — вопрос стиля жизни, выбор слабовольных. Не старей, сделай подтяжку лица! Не умирай, заморозь свою сперму! Вот как поступают американцы. Но насилие и смерть случайны — молниеносны и непредсказуемы. Почему же мы одержимы ими? И всегда были одержимы? Неужели, становясь свидетелями насилия, мы чувствуем себя более живыми? Джордж Стаббс[25]препарировал свое первое животное в возрасте восьми лет. Что же сделало его художником, а не хирургом или мясником? Что помешало ему уподобиться Джеффри Дамеру,[26]который пошел дальше и выше по лестнице убийств, от насекомых к кошкам, собакам, людям? Он убивал, расчленял свои жертвы, помещал их в бочку с кислотой, а потом фотографировал то, что оставалось. Окрашивая черепа из спрея и превращая их в фетиши (вот так и он обнаружил в себе склонность к искусству — этакий Дэмиен Херст,[27]одержимый манией убийства), Дамер в конце концов получил то, чем мог поистине владеть, больше, чем это было бы возможно с живым человеком: несколько фотографий смерти, выложенных вместе с черепами на алтарь обладания. Человеческое тело как украшение, жертвенник. Не считая самого акта убийства, чем отличался Дамер от Дэмиена? Или же от коллекционера вроде Джозефа Айронстоуна, от фотографа вроде меня?

Последние несколько дней меня постоянно влекло обратно в подвал, к жалкому двойному черепу бенгальского мальчика — он напомнил мне об одном немце, жившем в восемнадцатом веке, по фамилии Блюменбах, который провел всю жизнь, классифицируя черепа (и в итоге собрал столь замечательную коллекцию, что в его университет совершались настоящие научные паломничества). Может быть, он, как и я, задался бы вопросом: был ли у двух голов, принадлежавших маленькому полуобгоревшему тельцу, один мозг, один голос?

Ма. Двегалавы? Гаретягонь страашноубеево Адинмоскадинголяс Па. Малшшикдевачка? Смияццаплякать? Видитъслыушиатъ? Гаварить? Ма. Штосказать? Ма. Слява. Ма.

Спустя два дня после визита художника я нашла тетрадь; ее содержимое в основном состояло из рядов цифр, размеров, указанных рядом с именами, которые, как я решила, принадлежали тем, кого измеряли. Они были написаны неровным, но вполне читаемым каллиграфическим почерком, похожим на руку Джозефа, но искаженным. Первая запись относилась к Джозефу Айронстоуну, вторая — к Магде, следом шли двое детей, судя по небольшому размеру их черепов. Тот, кто снимал мерку, отказался от более ранней традиции построения контуров лица с помощью овала, предложив вместо этого триангуляцию человеческой географии. Отложив тетрадь, я взяла лежавший рядом кронциркуль и надела его на собственную голову. Записывая размер своего черепа, я услышала предупреждающий лай Рассела и побежала наверх, чтобы посмотреть, кто там. В первую секунду пес меня не узнал. Он отвернулся от двери и принялся лаять на тень от моей головы на стене — инопланетное насекомое, увенчанное циркулем.