Читать книгу "Несбывшийся ребенок - Катрин Чиджи"

На завтрак были булочки. Они надрезали их и намазывали маслом и джемом под мерное тиканье настенных часов, подаренных на свадьбу. Крошечная женщина из часов сообщила, что сегодня будет дождь; верилось с трудом. Они размеренно жевали завтрак, не спеша и не мешкая. Гость доберется до Лейпцига не раньше десяти. У них еще много времени.

— Джем, что прислала твоя сестра, еще остался? — спросил Кристоф.

— Вишневый нет, — ответила Эмилия, — только абрикосовый.

— Из абрикосов тоже хорош, — заметил Кристоф, — но я люблю из вишен.

Гость — высокий подтянутый мужчина с темными волосами и спокойным голосом — прибыл, когда свадебные часы пробили одиннадцать. Он выглядел, как человек, который всегда знает, что сказать. Он выглядел, как человек, который уверенно возьмет вас за руку и проводит домой, случись вам потеряться. На нем была не униформа, а дорогой черный костюм, на лацкане которого блестел партийный значок. Кристоф усадил его на лучшее место, и Эмилия сняла крышку с медового пирога.

— У меня совсем немного времени, — начал было гость, но Эмилия уже протянула руку за ножом.

— Он из своего меда, — проговорила она. — Муж покажет вам ульи. Его отец сам вырезал их в форме человеческих фигур.

Она вручила гостю тарелку и вышитую салфетку.

— И еще вы непременно должны увидеть наши лиственницы, Кристоф посадил их в 1933 году в честь победы на выборах. Осенью они просто чудесны.

Они замолчали, занявшись пирогом. Гость чуть не подавился кусочком миндаля, но, к счастью, быстро откашлялся.

— Мы, конечно, можем проводить вас в детскую, — предложила Эмилия. — Если это необходимо.

— Благодарю. Не нужно, — ответил гость.

— Хорошо, — кивнула Эмилия.

— Нам бы хотелось поскорее все уладить, — добавил Кристоф, — чтобы прекратить страданья…

Гость кивнул — он добрый человек, справедливый человек.

— Спасибо, что вы приехали, — сказала Эмилия, провожая гостя. — Спасибо, что вы занимаетесь нашим делом.

Да, он добрый и справедливый человек — супруги Кренинг были единодушны. Оставшись одни, они вернулись к своим обычным делам.

Сентябрь 1939. Берлин

Но вернемся к началу: несколькими неделями раньше нелепый человек с нелепыми усами отменил очередной съезд партии, созывавшийся под лозунгом «Ради мира», — чтобы напасть на Польшу.

Война была развернута с исключительной пунктуальностью и в строгом соответствии с планом. Шестилетняя Зиглинда Хайлманн вместе с родителями и братьями сидит в гостиной и слушает, как голос из радио с треском распространяется по их берлинской квартире подобно разгорающемуся пожару.

Я вижу, как ее отец Готлиб сжимает антенну двумя пальцами, пытаясь поймать сигнал, но получается плохо. Какая несправедливость, злится он, мы живем на верхнем этаже в Шарлоттенбурге, а это не какие-нибудь трущобы!.. Когда ему кажется, что он поймал сигнал, вся его угловатая узкая фигура застывает, однако лицо остается недовольным. Бригитта, мать Зиглинды, показывает вправо, но отец двигается слишком порывисто и опять теряет сигнал.

— Чуть-чуть назад, папа, — подсказывает Зиглинда.

Собрав все терпение, отец осторожно передвигает провод, и ему наконец удается поймать фюрера без искажений.

Юрген, ему уже почти пять, строит башни из деревянных кубиков и, не дожидаясь, пока они упадут, сам ломает их, с грохотом рассыпая по паркету.

— На ковер, Юрген! Соседи!

Курт, он еще младенец, кряхтит в колыбели.

Зиглинда выглядывает в окно и спрашивает:

— А где враги?

Фюрер таращится на всех с портрета, висящего над диваном, и хмурится, чтобы выглядеть внушительнее. Папа переставляет ногу.

— Мама, где они?

«Вся моя жизнь — лишь бесконечная борьба во имя моего народа, — вещает радио. — Будучи сам готов в любой момент отдать свою желчь — ее может взять кто угодно — за мой народ и за Германию, я требую того же и от каждого…»

— Свою желчь? — переспрашивает мама. — Нашу желчь?

— Свою жизнь, — шикает папа: он уже слышал эту речь на работе по громкоговорителю.

— Да, наверное. Жизнь. Но я четко слышала — желчь. Хотя зачем фюреру наша желчь…

Юрген строит и ломает башню за башней, Зиглинда отходит от окна и садится на диван рядом с мамой, младенец вздыхает во сне, папа стоит неподвижно, воздев тонкие руки к небу, как святой, раздающий благословения, и я смотрю на них, на этих обычных людей, — над ними лицо фюрера, из угла доносится его голос, как будто он чревовещатель, и если бы я смог заговорить, подозреваю, что они бы приняли мою речь за радиопомехи, шелест дождя, грохот кубиков, шум эфира. Когда этим же вечером прозвучал сигнал воздушной тревоги, все они, конечно, спустились в подвал, но так и не поняли зачем, ведь самолетов не было. И когда они поднялись обратно, все осталось нетронутым.

И все же она права, та девочка: если Германия воюет с Польшей, то где же тогда поляки? И где французы с англичанами? Их нет в трамваях и в автобусах. Нет среди отдыхающих в плетеных шезлонгах на берегу Мюггельзее. Нет в кинотеатрах и в варьете. Каждый день жители Берлина поднимают головы к небу, высматривая признаки войны. И каждую ночь город погружается в темноту по правилам светомаскировки. Погасли знаменитые неоновые вывески: больше не искрится бокал с вином «Дайнхард», и мавр в тюрбане не несет шоколад «Саротти». А люди, как и прежде, катаются на лодках по Ванзее, устраивают пикники в Тиргартене и загорают на лужайках Фридрихсхайна. Ходят поезда, стучат часы, собаки задирают лапы. Мужчины пьют пиво, женщины примеряют перчатки, дети ходят в зоопарк и слушают, как визжат мартышки, и смотрят, как слоны закладывают в рот сено. Они гладят львят и кормят мишек, как младенцев, молоком из бутылочки, а орангутанги, попрошайничая, протягивают руки сквозь решетки и до невозможности походят на жадин из школьных учебников. Кстати, школы снова открылись, и дети учатся тихо сидеть и слушаться старших, переписывать и повторять, делить и вычитать. Бояться нечего. Да, окна в подвале заложены мешками с песком, но это заурядная предосторожность. Небо совершенно чистое.

— Все в порядке, — говорит папа Зиглинде, показывая на газетные заголовки, отчего кончик его пальца становится черным.

Просто засилье хороших новостей!

— Видишь? Немецкий народ счастлив и защищен. У нас вдоволь еды. Какие бомбы?

Ворона сидит на карнизе и смотрит, как Зиглинда помогает маме на кухне. Маленькие черные глазки то устремляются прямо на девочку, то рыскают по стеклу в поисках входа. Это раздражает Зиглинду, она открывает окно, и птица улетает куда-то в темноту внутреннего двора-колодца, который, как дыра, зияет в сердце их дома. Зиглинда тут же закрывает створку, она знает, что высовываться из окон и подсматривать за соседями запрещено, как запрещено сквернословить, плеваться и громко разговаривать в подъезде. Таковы правила, записанные в журнале у коменданта. Все старательно делают вид, что уважают неприкосновенность частной жизни и не лезут в чужие дела.