Читать книгу "Ноль ноль ноль - Роберто Савьяно"

Полицейский ждал меня на небольшом пирсе в Баттери-Парк – без маскировочной шляпы и черных очков, никаких глупых переодеваний. Он пришел в цветастой футболке и шлепанцах, с улыбкой на лице и видом человека, которому не терпится рассказать какой-нибудь секрет. По-итальянски он говорил с сильной примесью диалекта, но вполне сносно. Он не искал в моем лице приятеля, у него был приказ рассказать мне о том, что произошло, и он сделал это без особых раздумий. Я очень хорошо это помню. Его рассказ остался внутри меня. Со временем я убедился, что вещи, которые мы помним, хранятся у нас не только в голове, не в одном и том же участке мозга. Я убедился в том, что все остальные органы тоже имеют память – печень, яйца, ногти, ребра. Когда слышишь последние слова, они застревают там. И когда эти части тела запоминают что-либо, они передают записанное в мозг. Чаще всего я замечаю, что помню некоторые вещи желудком, который как бы накапливает все прекрасное и отвратительное. Я знаю, что эти воспоминания там. Знаю потому, что он шевелится. Иногда шевелится и живот. Это диафрагма создает волнение – тонкая пластинка, мембрана, пустившая корни в самом центре нашего тела. Оттуда происходит все. Диафрагма заставляет нас задыхаться и вздрагивать, но также мочиться, испражняться и блевать. Оттуда идут толчки при родах. А еще я уверен, что есть части тела, которые собирают все самое худшее: там хранятся отходы. Не знаю, где внутри меня этот отсек, но он точно переполнен. Сейчас он набит настолько, что туда больше ничего не влезет. Место для моих воспоминаний, точнее для отходов, кончилось. Казалось бы, это хорошая новость – нет больше места для боли. Как бы не так. Если мусору некуда деваться, он начинает лезть туда, куда не следует, в места, где хранятся всякие воспоминания. Рассказ полицейского до краев переполнил ту часть меня, что помнит все худшее. Все то, что всплывает на поверхность, когда думаешь, что жизнь налаживается, когда встречаешь светлое утро, когда возвращаешься домой, когда думаешь, что оно того стоило. В такие минуты откуда-то, как испарения или клокочущий поток, поднимаются мрачные воспоминания. Как засыпанный землей и покрытый пластмассой мусор на свалке все равно находит способ вылезти и отравить все вокруг. Именно в этой части тела я храню память о его словах. Нет смысла искать ее точное положение, ведь даже найди я его, бесполезно бить это место кулаками, тыкать в него ножом, пытаться выдавить из него слова, как гной из мочевого пузыря. Все там. Все должно остаться там. Точка.

Полицейский рассказал мне, что парень, его информатор, получил единственный урок, который стоило услышать. Не с тем, чтобы настучать, а чтобы потом переслушать самому. Урок о том, как жить в этом мире. Парень дал полицейскому послушать эту запись от начала до конца – вставив один наушник ему в ухо, другой оставив себе, с сердцем, готовым вырваться из груди, он нажал на воспроизведение.

– Когда ты об этом напишешь, мы увидим, не разозлится ли кое-кто… Это будет значить, что эта история – правда и теперь у нас есть подтверждение. А если ты напишешь и никто ничего не сделает, значит, либо это ерунда и какой-нибудь второсортный актеришка и наш чикано нас провели, либо… либо никто не верит в ту хрень, которую ты пишешь, и в этом случае нас надули.

Он засмеялся. Я кивнул. Я ничего не обещал, я пытался понять. Должно быть, этот воображаемый урок устроил какой-нибудь старый итальянский босс перед группой чикано, итальянцев, италоамериканцев, албанцев, бывших каибилей – гватемальских легионеров[2]. По крайней мере, так говорил парень. Никакой информации, цифр, деталей. Ничего такого, что приходится заучивать насильно. Заходишь в комнату одним, выходишь другим. У тебя такая же одежда, стрижка, борода той же длины. На тебе нет следов муштры, нет порезов на бровях, нос не сломан, тебе не промыли мозг какими-то нравоучениями. Выходишь – и на первый взгляд ты точно такой же, каким тебя затолкнули в комнату. Но только внешне. Внутри все иначе. Тебе не открыли всю правду, а просто расставили по местам некоторые вещи. Те, которые до этого самого момента ты не знал, как использовать, которые у тебя не хватило смелости узнать, разложить по полочкам, рассмотреть повнимательней.

Полицейский читал мне из блокнота записанную на слух речь босса. Они собрались в комнате недалеко отсюда. Сели в случайном порядке, не подковой, как это обычно бывает во время церемонии принятия в клан. Так же, как сидят в клубах по интересам где-нибудь на юге Италии, в провинции, или же в ресторанах на Артур-авеню[3], чтобы посмотреть футбол. Но в той комнате не смотрели футбол, не встречались с друзьями, там были только члены преступных группировок разного ранга. Из-за стола встал какой-то старый итальянец. Все знали, что это уважаемый человек, приехавший в Штаты после долгого пребывания в Канаде. Он начал говорить, не представившись, но это было не нужно. Он говорил на каком-то недоязыке: на итальянском, смешанном с английским и испанским, иногда переходя на диалект. Я хотел узнать, как его зовут, и попробовал спросить об этом полицейского, делая вид, что мне просто вдруг стало интересно. Тот даже не собирался мне отвечать. Я услышал только слова босса.

“Мир тех, кто верит в правосудие, в законы, одинаковые для всех, в старание, в чувство собственного достоинства, в чистые улицы, в то, что женщины могут быть ровней мужчинам, – это мир долбаных педиков, которые считают, что могут обмануть самих себя. И тех, кто вокруг. Оставим все эти сказочки про лучший мир дуракам. Богатым дуракам, которые покупают себе эту роскошь. Роскошь верить в мир счастья и справедливости. Богачам с чувством вины или тем, кому есть что скрывать. Who rules just does it, and that's it. Кто правит, просто правит, – вот и все. Он может говорить, что действует в интересах добра, справедливости, свободы. Но это все бабские разговоры, оставим их богачам и кретинам. Кто управляет, тот управляет. Вот и все”.

Я пытался разузнать, во что он был одет, сколько ему было лет. То были вопросы легавого, хроникера, любопытного, одержимого, который с помощью этих деталей надеется определить, что это за тип, что за главарь, раз уж он произносит такие речи. Мой собеседник не обращал на меня внимания и продолжал. Я слушал его и мысленно просеивал слова, как песок, чтобы найти крупицу золота – имя. Я слушал его слова, но искал другое – улики.

– Он хотел объяснить ему правила, понимаешь? – сказал мне полицейский. – Чтобы они попали ему прямо внутрь. Я уверен, что он не врет. Клянусь, он не пустобрех, этот мексиканец. Я голову дам на отсечение, даже если мне никто не верит.

Он снова уткнулся в блокнот и продолжил читать.

“Правила организации – это правила жизни. Законы государства – это правила для тех, кто хочет поиметь остальных. А мы никому не дадим себя поиметь. Те, кто делает деньги без риска, всегда будут бояться тех, кто делает деньги, рискуя всем. If у он risk all, you have all[4], ясно? А если ты думаешь, что можешь спастись или вывернуться, не попав в тюрьму, не подавшись в бега, не прячась, лучше сразу сказать все как есть: ты не мужчина. А если вы не мужчины, сейчас же выйдите из этой комнаты и даже не надейтесь на то, чтобы стать ими. Вы никогда не станете настоящими мужчинами, уважаемыми людьми”.