Читать книгу "Жребий праведных грешниц. Возвращение - Наталья Нестерова"

— Зачем тебе столько клея? — поразился Камышин.

— Дык его из костей варят.

— Марфа, ты умом тронулась? Собираешься нас клеем кормить? — Камышин остановился на ступеньках.

— Путь будет. — Марфа попыталась забрать у него мешки, но Камышин не отдал. — Съедобное всё ж таки. Вы голоду настоящего не знали.

— А ты знала?

— Нет, потому что у меня свекровь была мудрая женщина.

— Полнейшая ерунда! Сожрут мыши все твои запасы, помяни мое слово.

— А я кота завела, настоящего крысолова, выменяла на сковородку чугунную.

— Если уж ты настолько озабочена предстоящим голодом, — с издевкой проговорил Камышин, — то завела бы дюжину котов и собак. Мясо всё ж таки, — передразнил он.

Через полгода в Ленинграде не останется домашних животных — все они будут съедены, мыши передохнут сами собой, а крысы, напротив, размножатся.

Но еще до начала Войны произошло событие, повлиявшее на будущее семей Медведевых и Камышиных.

Марфа схватила кухонное полотенце и принялась стегать сына. Минуту назад Митяй сообщил, что Настя Камышина от него беременна.

— Ах ты, ирод! Варнак! Переселенец! — кричала Марфа.

В свое время, когда в Сибирь хлынул народ из центральной России и Украины, слово «переселенец» у коренных сибиряков стало ругательным.

Петр, отец Митяя, гыгыкал, глядя, как жена лупит сына, а тот слабо отмахивается. Петр всегда гыгыкал по любому поводу и без повода. Когда нормальные люди открывают рот, чтобы словами донести свое мнение о происходящем, из уст лыбящегося Петра вырывается: «гы-гы-гы». Сослуживцы, Петр работал кочегаром-истопником, и соседи принимали его за недоумка. И только близкие знали, что еще никому не удалось выиграть у Петра Еремеевича в шахматы, что он складывал в уме пятизначные числа, что, фанат-рыболов, он всегда приходил с большим уловом, ему были известны повадки каждого вида рыб. Кроме шахмат, праздных арифметических упражнений и рыбалки, Петра более ничего не волновало. Для окружающих он был физически сильным полуидиотом.

— Язви тя черти! — разорялась Марфа. — Ты пошто девку спортил?

Как и все Медведевы, Марфа была высокого роста, но двухметровому Митяю доходила только до носа. Ему надоело уворачиваться, тем более что мама обладала нешуточной силой и полотенце хлестало больно.

Он захватил полотенце, притянул за него мать, крепко обнял:

— Мам, хватит! Не портил я ее. Так получилось. Случайно…

— Дык, разе случайно девки брюхатеют, — обмякла Марфа и, всхлипнув, уткнулась сыну в грудь. — Как я теперь барину и барыне в глаза посмотрю?

— Я заметил, — Митяй широко улыбнулся и погладил мать по спине, — что, когда ты злишься или волнуешься, переходишь на сибирский говор. И еще называешь Елену Григорьевну и Александра Павловича барами. Какие они баре? Простые советские труженики, интеллигенты.

— Ага, Елена Григорьевна особо труженица у нас.

Критику в адрес хозяйки ни отец, ни сын не восприняли серьезно. Марфа пылинки сдувала с Елены Григорьевны, относилась к ней как к хронически больному ребенку. Этому ребенку было за сорок лет и она выкуривала две пачки папирос в день.

С улицы прибежал Степан, младший, тринадцатилетний сын Медведевых. Увидел обнимающихся мать и брата.

— Кто-то помер? — с испуганным интересом спросил Степан. Интереса было значительно больше, чем испуга. Не дожидаясь ответа, сообщил: — В двадцать четвертом корпусе дядька умер, сейчас выносили, на лестнице, на повороте гроб не вписался, мертвец чуть не выпал…

— Я тебе! — показала Марфа ему кулак. — Цыть!

Степан юркнул под мышку к отцу, который продолжал гыгыкать.

Марфа отстранилась от сына, взглянула на него с любовью и болью:

— Тебе лет-то сколько…

— Шестнадцать. Зато Насте восемнадцать.

— Какие из вас родители, малолетки!

— Переведусь в вечернюю школу. Пойду работать.

Степан ткнул отца в бок:

— Про что они?

— Настя, гы-гы, от Митяя, гы-гы…

— Завеременела?.. заберевемевневе… — запутался Степан.

— Гы-гы, — подтвердил отец.

— В двадцать шестом корпусе, — в голос, громко перебил беседу матери и брата Степан, — тоже девушка нагуляла, так ее мать по коридору за косы таскала, от квартиры к квартире, чтобы выяснить кто…

— Уши после вчерашнего зажили? — спросил Митяй брата.

Он уже давно не прикладывал младшего брата по-настоящему, трудно было силу рассчитать, крутил за уши, когда Степка проказничал. Степень усилий легко определялась по визгу младшего брата, и Митя прекрасно слышал, когда Степка вопит притворно, а когда ему действительно больно и страшно, что без ушей останется.

Степка был смышленым, учился отлично, домашнее задание делал за двадцать минут. Но не потому, что школу и учебу любил. Хотел быстрей отделаться — и на улицу. Если в дневнике двойки и тройки, то мать на улицу не пустит, а Митька уши выкрутит, потом они как у слона. Если уши слона в кипяток опустить и сварить.

Степка был артист и хулиган. Прекрасно подражал голосам соседок. Мог постучать в их двери, попросить: «Маня (Глаша, Вера, Таня…), сахару не одолжишь?» И вместе с приятелями убегал, прятался за дверью на общую кухню. Женщины выходили и пялились друг на друга, выясняли, кто у кого одолжиться хотел. Потеха!

Проказы с кошельками на веревочке, пятаками, приклеенными к мостовой, которые «счастливые» обладатели найденного поймать или отодрать не могли — это все Степка Медведев. И еще он обожал многолюдное действо: похороны, поминки, свадьбы, соседский мордобой, женские кухонные склоки. Стоял где-нибудь в уголочке (в окружении приятелей, конечно) и в нужный момент мог гаркнуть: «Так она сама его в гроб загнала!» или: «Глядь, какая на ней кофта! У Маруси тридни назад такая пропала — чистая стиранная, с веревки», или: «Соли-то вам в борщ Верка бухнула. А вы думала, что дважды посолили». Кухонная бабья перебранка, привычно и мирно булькающая, превращалась в громотрясное извержение вулкана.

Елена Григорьевна Камышина говорила про Степку:

— Это больше, чем талант. Это дар. Прирожденный режиссэр, — Елена Григорьевна многие слова произносила на дореволюционный манер.

Марфа качала головой:

— По тюрьмам да острогам этот режиссэр будет театр наводить.

Ночью Марфа плохо спала, хотя обычно, намаявшись за день, засыпала как убитая — из пушки пали до пяти утра не добудишься. В пять, точно по внутреннему будильнику, открывала глаза, начинался рабочий день, который в лучшем случае заканчивался в десять вечера — это если Елена Григорьевна не загуляет, не придется ее дожидаться из театра, ресторана или из гостей. Вставать рано Марфа привыкла с детства, с крестьянских юности и молодости.