Читать книгу "Секретная битва - Андрей Семенов"

Штейн только вздохнул.

За время своей службы в ГРУ Штейн сам неоднократно отрабатывал перебежчиков и прекрасно понимал, что те листки, в которые напыщенный американский дебилоид в посольской расфасовке заносит его показания, если только их можно назвать таковыми, являются отправной точкой для работы многих людей по ту и по эту сторону Атлантики. Каждое его слово будет проверяться и перепроверяться, прежде чем старшие коллеги этого хлыща найдут в них золотые россыпи истины. Штейн хотел помочь тем неизвестным господам, которым поручат его отрабатывать в поисках этой россыпи. Ему нужно было создать устойчивый интерес к своей персоне, но как тут его создашь, если тебя спрашивают про Тибет?! Лучше бы про Луну спросили. Ее-то Штейн видел много раз своими собственными глазами и мог про нее рассказать хоть что-то. Про кратеры, вулканы, фазы и затмения.

Совсем измучил Олега Николаевича тот малец. Штейн весь избился с ним, пытаясь донести хоть малые крохи живой информации. Да только вряд ли в толк.

Ежедневно ему приносили пачку свежих газет, даже на тех языках, которых он не понимал, — французском, испанском, итальянском и португальском. Это было хорошо. Штейн всегда очень внимательно все прочитывал. Разумеется, только на тех языках, которые понимал. Это позволяло ему не отставать от хода событий. Сейчас он как раз закончил просмотр вчерашних вечерних и сегодняшних утренних газет. В мире происходили удивительные события.

Штейн еще раз посмотрел на портрет фон Гетца, помещенный в немецкой газете в траурной рамке, и отложил прессу.

«Похож», — мысленно сравнил он портрет с живым оберст-лейтенантом.

С портрета смотрел смеющийся летчик в парадной форме без фуражки. Из-под воротника рубашки на трехцветной ленте свисал Рыцарский Железный Крест. Фотографировали, очевидно, в день награждения.

«Очень похож, — еще раз оценил Штейн фотографию. — А чего ему, собственно, было не смеяться? Рыцарским Крестом наградили, с Восточного фронта отозвали. От смерти в бою или от шального осколка он был избавлен. Что ж ему было не радоваться? Кто же мог знать, что все так обернется? Какая гадалка еще неделю назад решилась бы нагадать немецкому военному атташе внезапную и лютую смерть от неизвестно чьей торпеды недалеко от берега? Когда мы с ним виделись в последний раз? В конце апреля, кажется? Каких-то полтора месяца назад. Кто же мог предугадать, что оберст-лейтенанту внезапно и скоропостижно понадобится совершить морской круиз?»

Еще Штейн вспомнил, что ни разу не видел фон Гетца улыбавшимся. Если бы не эта посмертная фотография, то ему трудно было бы представить себе оберст-лейтенанта не официально-сдержанным, а сердечным и открытым человеком.

«Интересно, а что он был за человек? Что любил? Чем восхищался? Кто был ему дорог? Вероятно, он был кому-то хорошим и надежным другом. Вот именно из таких, сдержанных и немногословных, и получаются самые близкие друзья на долгие годы. Теперь я уже никогда не узнаю, каким он парнем был», — Штейн сам удивился тому, что думал о немецком офицере с грустью.

По своей укоренившейся привычке, давно уже ставшей потребностью, он принялся анализировать ситуацию. Собственно, анализировать тут было нечего. Информации к размышлению хватало с избытком, и выводы напрашивались сами собой. Достаточно было сопоставить даты событий.

1. 26 мая — Подписание Черчиллем и Сталиным договора о союзе против Германии.

2. 30 мая — Телеграмма Головина о прекращении миссии в Стокгольме и отзыве Штейна и Саранцева (для вывода из игры?).

3. 31 мая — Арест фон Гетца.

4. 31 мая — (предположительно, с максимальной вероятностью) Похищение Валленштейна в немецком посольстве.

5. 1 июня — Гибель парома «Лапландия» со всеми пассажирами и экипажем в результате авианалета торпедоносцев без опознавательных знаков.

6. 2 июня — Публикация о гибели «Лапландии» в газете Aftonbladeb.

7. 4 июня — Соболезнования германского военного и военно-воздушного командования по поводу гибели оберет-лейтенанта фон Гетца.

Для Штейна было очевидно, что все эти события между собой связаны. Они вытекали одно из другого. Все четверо — сам Штейн, фон Гетц, Коля и Валленштейн — стали не нужны своему командованию, выполняя приказ которого они и собрались все вместе в Стокгольме для обсуждения вопросов глобальной важности. Именно они вчетвером могли реально повлиять на дальнейший ход всей войны. Они стали не нужны, потому что после подписания Черчиллем и Сталиным договора в их миссии отпал всякий смысл. Они остались при пиковом интересе, никчемными свидетелями закулисной политики своих правительств.

Никчемными и бесполезными.

И не просто бесполезными, а смертельно опасными для тех своих командиров, которые послали их в Стокгольм и отдали приказ о подготовке переговоров о заключении сепаратного мира между СССР и Германией.

«А евреи, отпущенные из Освенцима, и роспуск Коминтерна — это, в сущности, детские игрушки, — размышлял Штейн. — Наверняка за строчками официального текста договора стояло нечто такое, что оба — Черчилль и Сталин, смертельно ненавидящие друг друга, — не раздумывая поставили свои подписи рядом, как жених с невестой в ЗАГСе.

Черчилль и Сталин поделили мир!

Всю политическую карту.

Какой к черту Коминтерн?! Какие к дьяволу евреи? Кому они интересны, когда игра шла по таким крупным ставкам?

Только игра-то велась, а нас четверых не то что за стол не пригласили и карт не сдали. Даже в замочную скважину не дали посмотреть на эту игру. Самих заиграли на этом кону, как блатные заигрывают фраеров. Шулер передернул колоду, сдали карты — и нет фраера».

Штейн вспомнил лихие двадцатые, «угар нэпа» и свое беспризорное детство: рваный картуз, засаленный клифт и замусоленную колоду карт в камере детприемника.

Председателем Комиссии по борьбе с беспризорностью Совнарком назначил товарища Дзержинского Феликса Эдмундовича, и тот повел борьбу с этим социальным пороком бесхитростными чекистскими методами — «хватать и не пущать». Вот беспризорников и хватали пачками, толпами препровождали в детприемники, откуда их уже распределяли — о, словесный блуд советской власти! — по трудовым колониям.

Это только такая красивая вывеска: «тру-до-ва-я ко-ло-ни-я».

На самом деле такая же тюрьма, только для детей. Такой же тюремный режим, такой же карцер для нарушителей, тот же подневольный труд и та же норма выработки, за невыполнение которой били нещадно и лишали пайки. Только надзиратели назывались культурно — «воспитатели».

В тот день, когда их шайку отловили чекисты облавой и поместили в детприемник, в камере не нашлось свободных мест на нарах. В просторное помещение натолкали несколько сотен беспризорников, как килек в банку, и даже на полу негде было прилечь. Можно было только стоять. Маленький Олежка Штейн, свято чтивший блатной кодекс чести, по которому арестант для хорошей жизни в тюрьме должен был иметь при себе только ложку и колоду карт, тогда же и предложил своим таким же малолетним соседям сыграть на свободное место на нарах. Он достал из кармана свою колоду, «собрал» ее, ловко стасовав привычными пальцами, и так удачно сдал, что нужные карты попали к Паше Рукомойникову. Паша был на год старше Штейна и заметно крепче, поэтому сообразительный Олежка рассудил здраво, что для Паши легче всего будет освободить место на нарах, если он вдруг случайно проиграет. Паша и проиграл, раз должен был проиграть. Его место на нарах досталось другому пацану. Разумеется, случайно, и никому бы и в голову не пришло упрекнуть Штейна в мухлеже. Не пойман — не вор. А Олежку до сих пор еще никто не умел поймать за руку, когда он «собирал» колоду перед сдачей карт.