Читать книгу "В дурном обществе - Энн Грэнджер"

Уж на что Ганеш — человек практичный и уравновешенный, но даже он, работая рядом с дядей с утра до вечера, постепенно заражается его нервозностью. Если так будет продолжаться и дальше, скоро он тоже начнет принимать таблетки на травах. Поездки к родителям служили для него хоть какой-то передышкой — правда, ее нельзя назвать «мирной». Проблем у его родителей тоже хватает. Впрочем, иногда даже просто переключиться с одних проблем на другие бывает полезно, а при нашей теперешней жизни такой вариант — порой лучшее, на что можно надеяться.

Ожили дисплеи, повешенные у выходов на платформы; ожидающим сообщили, что поезда задерживаются еще на полчаса из-за поломки состава в Уэмбли. Я не собиралась торчать в продуваемом всеми ветрами зале еще целых тридцать минут — и так уже задубела от холода. Уж лучше прихватить кофе и поискать местечко потеплее. Потянувшись за своим стаканчиком, я вдруг сообразила, что уже не одна.

Сначала надо мной нависла чья-то тень; потом сильно потянуло перегаром. Подняв голову, я увидела старика; он стоял на расстоянии вытянутой руки и не сводил взгляда с моего кофе. Наверное, гадал, мой ли это кофе или его оставил какой-нибудь пассажир, который торопился на поезд. Он робко протянул руку и спросил:

— Твое, дорогуша?

Я сказала, что кофе мой, и решительно схватила стаканчик. Лицо старика разочарованно сморщилось, хотя оно и так было все в морщинах и складках, как у бульдога. На вид ему можно было дать лет шестьдесят пять, а то и больше; его длинные сальные патлы уже поседели, да и отросшая щетина на подбородке имела цвет перца с солью. На нем была рваная, грязная шинель, которая как-то не очень сочеталась с чистыми, почти новыми «вареными» джинсами. Наверное, он получил их в каком-нибудь благотворительном обществе, которое раздает одежду бездомным. Жаль, что вместе с джинсами ему не дали и обувь — те кроссовки, что были на нем, как говорится, просили каши. Одежда висела на старике мешком, отчего создавалось впечатление, что даже самый легкий ветерок способен был поднять его в воздух и швырнуть на эскалатор, спускающийся к поездам метро, откуда он, как я поняла, только что поднялся.

Мне стало его жаль. Отчасти из-за того, что мне хотелось от него поскорее избавиться, а отчасти из-за того, что я помнила: у меня и самой довольно часто не бывало денег даже на чашку кофе. Выудив из кармана монету в пятьдесят пенсов, я протянула ее старику и велела купить себе кофе.

Он просиял:

— Спасибо тебе большое, дорогуша!

Схватив деньги, он, к моему удивлению, в самом деле зашагал к лотку с кофе. Походка у него оказалась на удивление легкой. Я-то склонна была предположить, что он скорее отложит мою милостыню на бутылку, но день выдался холодным.

Знаю, не следовало обращать на него внимание, но когда я поступала благоразумно? Вскоре я убедилась в том, что мой поступок в самом деле отличался крайним безрассудством. Купив себе кофе, старик вернулся и, явно собираясь пообщаться, сел рядом со мной.

— Ты хорошая девушка, — сказал он. — Жалко, что таких, как ты, мало.

Такое я слышала впервые. Не помню, чтобы меня так великодушно и безоговорочно хвалили после того, как умерли папа и бабушка Варади. Мама ушла от нас, когда я была совсем маленькая, поэтому меня воспитывали отец и венгерская бабушка. О лучших родителях можно только мечтать, поэтому по маме я не скучала. Неприятности начались в тот день, когда я пошла в начальную школу. Я пролила флакон краски, которую нам раздали и в которую полагалось окунать пальцы. Суровая училка стояла надо мной, как великанша-людоедка из сказки, грозила мне пальцем и нараспев повторяла:

— Франческа Варади, сразу видно, ты будешь непослушной девочкой!

Должно быть, та училка была ведьмой, потому что ее пророчество сбылось. Я никогда не испытывала склонности угождать взрослым. Так все и покатилось под гору. Пределом моего падения стал день незадолго до моего шестнадцатилетия, когда меня исключили из дорогой частной школы.

Школа была дневная — то есть не интернат. В ней сталкивались представители различных социальных слоев: растущих предпринимателей и обедневшей интеллигенции. Две группы соперничали через дочерей. Одних учениц домой забирали стервозные блондинки-мамаши на дорогих машинах. За другими приезжали не следившие за собой толстухи в растянутых юбках. Их машины можно было назвать одним словом: развалюхи. Время от времени, если шел сильный дождь, кто-нибудь из первой группы, проезжая мимо автобусной остановки, на которой стояла я, опускал стекло и кричал во все горло:

— Садись, деточка, я подвезу тебя домой!

Тетки из второй группы никогда не предлагали подвезти меня и вообще вели себя так, словно я заразная.

Мне трудно их обвинять. Дело в том, что я не принадлежала ни к тем, ни к другим, и они просто не знали, как со мной себя вести. У меня не было ни мамаши в модном платье в обтяжку, ни мамаши в старом дождевике. Зато у меня была бабушка Варади, которая приходила на дни открытых дверей в старомодном черном бархатном платье и съехавшем набок парике. Меня считали «странной». В конце концов, я начала вести себя соответственно, да постепенно так и привыкла. Папа и бабушка экономили на чем только можно, чтобы платить за мое обучение в дорогой школе. Когда меня исключили, я жалела совсем не о школе. Было ужасно жаль папу и бабушку, которые стольким пожертвовали ради меня. Потом я жалела, что пришлось уйти с курса актерского мастерства в местном колледже, куда я поступила после исключения из школы. Мне казалось, что там я пришлась ко двору и была на своем месте. И все же оттуда пришлось уйти, как говорится, по не зависящим от меня обстоятельствам. Примерно через год после смерти папы умерла бабушка, и я стала бездомной. И все равно когда-нибудь я все-таки стану актрисой, вот увидите!

Вот почему даже похвала из уст старого алкоголика вроде моего случайного соседа показалась мне приятной. Как все мы падки на лесть!

Я ответила:

— Спасибо.

Старик пытался снять со стаканчика пластиковую крышку, но руки у него сильно тряслись, и я предупредила его, чтобы был осторожнее. Конечно, вряд ли он обжегся бы. Его пальцы давно потеряли чувствительность. Под толстым слоем грязи кое-где мелькали белые пятна — наверное, у него нарушено кровообращение. Темно-желтые ногти нуждались в стрижке.

— Ничего страшного, дорогуша, — ответил он. — Как тебя зовут?

— Фран, — ответила я.

— А я — Алберт Антони Смит, — не без гордости провозгласил мой новый знакомый. — Еще меня называют Алкаш Алби. Но хоть меня так и прозвали, это неправда. Клевета! Я люблю выпить, как все. Признайся, ты небось тоже не прочь пропустить стаканчик? — Он рыгнул, и меня окружило воспоминание о его последнем свидании с бутылкой.

Я поспешила отодвинуться на самый край красного сиденья и сказала: да, я иногда люблю выпить винца, но сейчас не тот случай, и, если он думает, что я угощу его спиртным, пусть не надеется. Кроме как на кофе, ему рассчитывать не на что.

Его морщинистое, заросшее щетиной лицо походило на сетку крупнопористой кожи, испещренной угрями, отчего создавалось впечатление, что он смотрит на тебя через вуаль в точечку — такие любили носить актрисы в фильмах сороковых годов. Так вот, старик страшно изумился и принялся пылко извиняться и уверять меня, что ничего подобного он не имел в виду.