Читать книгу "Большой облом - Владимир Хачатуров"

– Товарищи иконоборцы, к вам обращаюсь я, друзья мои во хмелю и похмелье! А не посадить ли нам, братцы, всех этих буржуинов на судно поплоше и пускай ищут себе тихую гавань по аппетитам своим? А мы останемся тут равными среди равных, очищенными от зависти и ревности, преисполненными доброжелательной критики ко всему, что превышает наши представления о справедливости… Да, наши физиономии, как и убеждения, далеки от совершенства. Но это еще не повод, чтобы, отказавшись от них, остаться ни с чем. Кто за то чтобы создать комитет по высылке всех любимчиков мамоны и маменькиных сынков фортуны за пределы нашего кругозора? Кто против? Разрешите считать ваш озадаченный мат бурным одобрением. Единогласно!

– Не надо голосовать! – лезет на импровизированную трибуну в виде пустого мусорного бака ещё один оратор – во френче, галифе и пляжных тапочках на босу ногу. – Такой комитет уже есть. Списки буржуев, подлежащих экспроприации, давным-давно составлены. Всего их три списка, согласно очередности. Зачитываю первую очередь. По алфавиту: Абрамов, Абрамовский, Абрамян…

Тут, наконец, омоновцы вспоминают, что собираться и митинговать запрещено и предлагают честной компании мирно разойтись по своим хибарам. Честная компания понимающе улыбается и лезет брататься с воинами-ментами, пытаясь облегчить взаимопонимание горячительными напитками и обильной закуской. Пропыленные физиономии бойцов принимают усмешливое выражение. Они чувствуют себя не в своей тарелке, поскольку не привыкли к хорошему к себе отношению. Привыкли – к плохому. А подобные привычки порождают искаженное восприятие действительности. Люди, навидавшиеся всякого, считают себя вправе грести всё и вся под одну гребенку своего крайнего разочарования. Ведь это так просто – видеть и подозревать во всем только худшее, тешить душу сладкой горечью мнимого всеведенья. Вот сейчас как проверим у всех доброхотов документы, так обязательно выяснится, что по некоторым из них тюрьма, как Рахиль о детях своих, горько плачет и не может утешиться.

И начинается трагикомедия взаимного недопонимания.

– Что за филькину грамоту ты мне суешь, Обалдуй Иваныч? Паспорт давай!

– Если вы потрудитесь проверить эту, как вы изволили выразиться, филькину грамоту на компьютере, у вас не останется никаких сомнений относительно благонадежности моей подозрительной личности. Это же карточка социального страхования, любезный!

– Вот же ядрена мать, долбогреб фуев, он меня еще учить будет!

– Господин омоновец, я сотрудник службы нравов. Вот мой жетон. Вы оштрафованы за нецензурные выражения в общественном месте. Обычные граждане платят за такое безобразие три доллара, но, учитывая ваше особое положение, я вас оштрафую всего на полтора. Будете платить или судиться?

Омоновец, чье лицо, несмотря на удивление, продолжало выражать твердую убежденность в несокрушимости своего простодушного превосходства, оглядел двух статных молодцев в шортах и соломенных шляпах.

– Вы чё, мужики, с дуба рухнули? Или с болта сорвались? Да у меня приказ…

– Уверен, что в приказе ничего о матерщине не сказано, – отмел оправдания омоновца сотрудник службы нравов.

– Ребята! – взревел омоновец. – Над нами прикалываются! –

И в порядке ответной любезности огрел сотрудника прикладом: дескать, вот тебе и штраф, и суд, и приговор, и его обжалование в высших инстанциях. Из рассеченной скулы сотрудника хлынула кровь…

Необходимо отметить, что непонимание между ОМОНом и населением обнаружилось одновременно сразу в нескольких удаленных друг от друга местах. Политические наблюдатели объяснили это тем, что жители Южноморска совершенно утратили свойственное российскому люду многотерпеливое восприятие отечественной действительности. Большинство туристов, кстати, тоже. Безмятежность населения своей вопиющей натуральностью оскорбляла омоновское око, привыкшее к куда более ответственному состоянию организмов в своем грозном присутствии. Слишком здесь все хорошо, чтобы быть настоящим…

Какой-то юродивый, которого омоновцы подобрали на полях сражений и возили с собой в качестве батальонного талисмана, носился по перекрестку бульвара Терпимости с проспектом Всех Святых и, заглушая своими воплями баритональный хрип омоновца, задумчиво тянувшего под гитару старую песню на новый лад («На чеченской войне только баксы в цене…»), истошно возмущался тем до чего люди Бога забыли. Ибо Бог попросил их вон из рая вовсе не для того, чтобы они устраивали себе на земле свой кощунственный парадиз, а для того, чтобы жили они в тяжком труде и беспрерывном замаливании грехов своих. Ну и где же, спрашивается, ваш тяжкий труд? Где мольба, божба и самоуничижение? Совсем совесть потеряли! Совершенно страхом Божьим пренебрегли! Ну так по грехам вашим вам и кара Господня – ОМОН!

Как на беду именно в этот момент девушкам из близлежащего борделя вздумалось проявить патриотическую щедрость по отношению к бойцам, истосковавшимся по женскому обществу. Вздумано – сделано: высыпали девчата на балкон, и давай ручками ОМОНу махать, зазывными руладами сирен (Сюда, мальчики! Угощаем! Грандиозный групповичок в честь воинов-освободителей!) к забвению долга подуськивать. Но – не на таковских напали. Молодой, целомудренный и скорый на расправу омоновец послушал, потупился, стыдливо взглянул на свой автомат, щелкнул задумчиво предохранителем и, не целясь полоснул очередью по борделю, добавив для верности гранатку из подствольника. Закончив стрельбу, назидательно выматерился: «Вот вам, суки-бляди, групповичок! Лижите друг другу раны!»

Толпа замерла на пороге паники – одновременно не веря собственным глазам и не смея в них усомниться. Реальность происходящего стала принимать катастрофические размеры. Омоновцы, утратив вальяжность, повскакали с мест и защелкали затворами. Предгробовое затишье рвали душераздирающие крики и стоны покалеченных проституток. Прибывшие по тревоге полицейские, вооруженные помповыми ружьями, замерли в нерешительности, не ведая как поступить в такой нештатной ситуации: то ли толпу рассеять, то ли спятившего омоновца арестовать. Не растерялся один только командир батальона, обратившийся к своим бойцам с краткой прочувствованной речью.

– Ребята! Конституцией Российской Федерации никакая такая муниципальная полиция не предусмотрена. Значит, формирование это незаконное. А раз оно вооружено, мы вправе считать его бандитским. С бандитами же у нас разговор короткий: если враг не сдается, его уничтожают. Огонь, ребята!

А ребята в ответ: ни гу-гу. Правда, все позиции огневые заняли, с прицелами душой слились, но… Полиция, милиция – всё свои! Рука не подымается. Спусковой крючок прикидывается стоящим на предохранителе. Между тем командир, войдя в раж, не спешит из него удаляться.

– Вы что, забыли на какие барыши они тут себе сладкую жизнь устроили?! На здоровье и на жизнях миллионов людей, зараженных их дурью! На беде народной, гады, жируют…

Дзэн, дзинь, дзэн, – поет тетива старинных луков.

Фить, фьюить, фить, – свистят, сверкая оперением, стрелы.

Блядь, мать, перемать, – хрипит командир батальона, топорщась иглами, словно дикобраз в брачный течке, и валится с бронетранспортера мешком на вязкий от зноя асфальт.