Читать книгу "Здравствуй, нежность - Дени Вестхофф"

Разумеется, сам я не помню ни тот синяк отца, ни вообще какой бы то ни было. Думаю, в тот день он принял решение серьезнее относиться к профессии модели и с тех пор избегал прямых ударов в лицо. Как бы я ни копался в памяти в поисках самых давних отголосков воспоминаний, отец всегда представляется мне внимательным и заботливым. Для меня он навсегда останется человеком спокойным и веселым, любящим музыку и путешествия. Человеком, которого не интересовали ни деньги, ни власть, ни работа. К деньгам он был абсолютно равнодушен и никогда не искал личной выгоды. Лишь много позже я обнаружил, что под этой маской привлекательности и очарования отец долгое время скрывал свое пристрастие к алкоголю. Поначалу я не придавал этому особого значения (в конце концов, это был его собственный выбор, да и лечиться от своей зависимости он отказывался ни один раз), но как-то раз я застал его по-настоящему пьяным. Его шатало из стороны в сторону, он был слаб и казался таким беспомощным, что мне вдруг стало его очень жалко. Я внезапно осознал, что причиной его болезненного состояния были увеселительные мероприятия и вечера, а следовательно, не я один видел его в таком состоянии. И мне была невыносима сама мысль о том, что слабость отца могла не только сделать его объектом для насмешек со стороны окружающих, но и подвергнуть куда более серьезной опасности.

В 1963 году, вскоре после моего рождения, отцу вновь предложили работу фотомодели. Он и еще одна молоденькая девушка должны были позировать для фотографий новой коллекции одежды — все это посреди Атлантического океана, на борту теплохода «Франция». Во время трехдневного плавания корабль попал в шторм, так что почти все пассажиры (а по словам моего отца — даже большая часть экипажа) были вынуждены укрыться в каютах или, по вполне понятным причинам, в отхожих местах. Боб никогда не страдал морской болезнью, поэтому остался на палубе один, став этаким властителем всего гигантского судна. Мне не довелось увидеть фотографии с тех съемок, но, по рассказам очевидцев, у партнерши моего отца — русской фотомодели по имени Кира — тоже незадолго до этого родился сын, которого она назвала Жаном-Батистом. Несколько лет спустя, когда мне было восемь или девять лет, я совершенно случайно с ним пересекся. Мы познакомились с Жаном-Батистом в двуязычной школе и с тех самых пор стали лучшими друзьями.

Глава 9

Если добавить к моим собственным воспоминаниям рассказы друзей и близких, получится, что период нашей семейной жизни втроем относился ко времени проживания на авеню Сюффрен. Как ни странно, решение жить вместе было принято моими родителями уже после развода. Переезд на авеню Сюффрен в 1966 году был связан с тем, что мать хотела большей размеренности, большего порядка, ведь подле нее уже рос маленький ребенок, которому нужны были комната, игрушки — короче говоря, все то, что необходимо для успешного роста и развития малыша. Примерно тогда же мать наняла двух бразильянок — Оливию (кухарку) и Терезу (горничную), а также аргентинца Оскара в качестве шофера. К тому же помимо большого рыжего кота Милу в доме появился Вертер, щенок немецкой овчарки, которого мать взяла, поддавшись уговорам своей подруги Эльке, памятуя о своей любимице — пропавшей Юки.

Окружив себя прислугой, мать могла отныне пить свой полуденный чай и не нервничать по поводу того, пообедало ли ее драгоценное чадо (кстати, обедал я чаще всего с отцом). Квартира прекрасно подходила моим родителям: комфортная, чистая, светлая. В разных ее углах всегда стояли разноцветные букеты цветов. Тереза и Оскар быстро зарекомендовали себя как приятные, преданные, внимательные слуги. Когда я был еще совсем маленьким, Оливия впервые дала мне попробовать feijoada[24] и другое национальное бразильское блюдо farofa — приправу из жареной маниоковой муки с кусочками сосисок, вареными яйцами и пряностями. Тереза убирала в моей комнате, а Оскар отвозил меня в школу, когда отец был занят. И хотя в шесть лет понятие «идеальный» представлялось мне довольно смутно, сегодня я с уверенностью могу сказать, что это слово как нельзя лучше характеризует мое детство.

Я вспоминаю ту дождливую ночь, когда мы с отцом, погрузив чемоданы и Вертера в машину, покинули Экемовиль. Мы ехали в Париж на маленькой «Феррари Калифорнии» (я пишу «маленькая», поскольку это была двухместная модель «SW» с откидным верхом и укороченной базой, и места в ней было так мало, что мне приходилось брать Вертера к себе на колени). Машины этой серии даже спустя пятьдесят лет остаются в отличном состоянии и вызывают настоящий фурор на выставках и салонах антикварных автомобилей. Даже бывшая «Феррари» моей матери, находившаяся в крайне плачевном виде (поскольку принадлежала потом некоему режиссеру, который совершенно о ней не заботился), была отреставрирована и продана с молотка в 1990 году, в Женеве, как «наследие Саган». И тем не менее ее замечательный двигатель V12 был хрупким и до неприличия капризным. В пробках мотор перегревался, а в холод или дождь и вовсе отказывался заводиться. Мать купила «Феррари» в 1965 или 1966 году (до этого она ездила на сером «Ягуаре-и-тайп»), после чего у нее с машиной установились оживленные — порой даже слишком — отношения. Новая «Феррари» была настолько маневренной, что мать, опьяненная быстрой ездой, представляла порой, что машина ездит сама по себе и самостоятельно отвозит вас туда, куда вы ей скажете. Люди из этого автомобиля всегда выходили слегка растрепанными, но зато жутко довольными. Но единственным недостатком этой машины был капот. Порой он часами отказывался закрываться, что приводило мою мать в бешенство. Этот досадный дефект раздражал ее так сильно, что однажды, утомившись после очередных экзерсисов с капотом, мать просто отдала машину своим друзьям. Несколько лет спустя я увидел маленькую «Калифорнию» в Париже. На ней был свежий слой черной краски (успевший уже слегка запылиться), но я все равно ее узнал — по чистому, глубокому реву двигателя, коим так славятся итальянские машины.

Итак, шел проливной дождь, а мы с отцом ехали по национальной трассе № 13 в Париж. Бедняжка «Феррари» без конца окуналась в лужи, а дождь с ветром в конце концов настолько доконали ее, что она начала ворчать, сипеть, а потом неподалеку от Эврё и вовсе заглохла. А дождь все лил как из ведра и, по-моему, даже усилился. Мы были одни в кромешной темноте посреди какой-то нормандской деревушки. Мой отец кое-как вытолкал машину на обочину, взял собаку в одну руку, меня с багажом — в другую и каким-то чудом умудрился выторговать нам номер в ближайшей гостинице, где мы проспали, как убитые, до самого утра. Это спасение от водной стихии стало одним из тех событий, что я помню ярко и отчетливо даже сейчас.

В шесть лет я был весьма далек от того, чтобы заметить трещину, появившуюся между отцом и матерью. Мои родители вели разгульный образ жизни, поздно ложились и поздно вставали. При этом жизнь моей матери наполняли ее книги, многочисленные проекты, публикации: не проходило и дня, чтобы она не встречалась с агентом, не беседовала с издателем, не обсуждала вопрос об экранизации очередного произведения или не давала интервью. Мой отец разделял ее любовь к праздникам, однако скульптура больше не вызывала в нем такого энтузиазма, как раньше, когда он жил один. Поэтому очень скоро ваяние отошло на второй план, уступив место беспечному увеселению. С тех пор как Боб встретил мою мать, он все более отдалялся от своего занятия, пока не позабыл его совсем. Решив жить с матерью, он тем самым был вынужден отказаться от своей мастерской на Монмартре.