Читать книгу "Большевики. Причины и последствия переворота 1917 года - Адам Б. Улам"

Ленин не понимал и не принимал новые тенденции в искусстве. На его обывательский взгляд, роман должен был иметь фабулу, стихотворение – рифму, а картины и скульптуры быть понятными. Искусство было его болевой точкой. Иногда терпение лопалось. Ленин вызывал Луначарского и спрашивал, что это за непонятный кусок мрамора. Статуя Кропоткина, следовал ответ. Тут Ленин не выдерживал. Он лично знал старого анархиста и мог ручаться, что у того была голова и два глаза. Если в прежние дни Луначарский занимался «богоискательством», то теперь он поддерживал и поощрял кубизм, футуризм и прочие измы. Весь этот ужас носил название «пролетарская культура», или, сокращенно, Пролеткульт. Пролеткультовцы с презрением относились к буржуазной культуре. «Мы охвачены бунтарским, необузданным духом. Пусть кричат, что мы разрушители красоты. Во имя нашего завтра мы сожжем Рафаэля, разрушим музеи, расплавим шедевры искусства». В столкновениях с молодыми коммунистами Ленину оставалось только защищать таких «обывателей», как Пушкин и Некрасов, убеждая, что нельзя отвергать то, что совсем не знаешь. Новые кумиры оставляли его равнодушным. Он не является поклонником поэзии Маяковского, сказал Ленин, хотя ему понравилась сатира на прозаседавшихся бюрократов.[471]

Но он понимал, что недостаточно компетентен в вопросах искусства. Эта была еще одна «детская болезнь коммунизма»; пусть Луначарский разбирается с происками и махинациями в художественном мире, которые расцвели в нем пышным цветом. Ленин не мог заниматься всеми проблемами.

Весной 1922 года возникла новая угроза: коммунистическая партия оказалась на грани распада. Причин для этого было много. Погрузившись в административно-хозяйственную деятельность, Ленин отошел от политических проблем, не замечая, как в партии стали возникать отдельные группировки. «Рабочая оппозиция» вновь подняла голову.

Мало того, рядовые коммунисты стали выражать недовольство не только ситуацией, складывающейся в России, но и собственным положением и привилегиями, которые они имели как члены партии. Раньше рядовой коммунист считал себя членом правящей партии и, соответственно, привилегированным членом общества. Теперь ситуация изменилась. его могли уволить с высокого поста в правительстве и в промышленности, как какого-нибудь меньшевика или буржуазного специалиста.

Уязвленная гордость не давала покоя. В тяжелейшей ситуации, когда под угрозой было дело революции, они встали в ряды большевиков. Конечно, многие коммунисты справедливо были наказаны за нарушение дисциплины и бюрократизм. Но многих ветеранов оскорбляло, что с ними обращались как с непослушными детьми, объясняя, что делать и говорить, как себя вести.

Они жаловались, что за короткое время Контрольная комиссия превратилась в настоящий бич. Безобразие, кричали коммунисты, комиссия выпустила кодекс поведения коммуниста. Чиновник комиссии сделал вид, что невероятно возмущен этими жалкими протестами. Они надеялись, что коммунистические моральные принципы будут напоминать буржуазные: сколько можно выпить рюмок водки, какие делать подарки? Рядовые коммунисты, конечно, не знали, что праздники превратились в оргии, принимающий подарки – во взяточника. Теперь все зависело от «Марьи Алексевны» (любого пола), которая заседала в комиссии и внимательно следила за известными революционными ветеранами.

Вызывало возмущение и растущее неравенство в партии на всех уровнях. В первые дни революции секретарь парторганизации был товарищем в прямом смысле этого слова. Если бы он стал вести себя высокомерно, его бы немедленно сняли с должности. Теперь самые незначительные партийные начальники подражали властным манерам Зиновьева и Троцкого. Снова просматривается параллель с царским режимом. В прежние времена продажный или пьющий чиновник рассматривался как допустимое зло. Большим злом являлся фанатичный приверженец порядка, деятельный чиновник. Он строил дороги и школы, но при малейшем неповиновении приказывал пороть крестьян и бросать в тюрьму евреев, нанося вред всем и каждому. Теперь все повторялось. Секретарь местной парторганизации с его страстью совершенствования мира превратился в сущее наказание. Делегаты XI съезда были потрясены рассказом о таком деспоте, который замучил «своих» коммунистов бесконечными партийными собраниями. Каждый вечер товарищам приходилось слушать лекции о Парижской коммуне, русском народничестве 80-х, американском капитализме и т. п. Горе тому, кто посмел бы не явиться или заснуть во время лекции.

Теперь рядовому коммунисту объяснили, что ему следует помалкивать, а не критиковать нэп или работу ЦК. То, что еще год назад казалось немыслимым, теперь воплотилось в реальность. ВЧК активно заинтересовалась деятельностью тех коммунистов, чьи голоса звучали излишне громко. Бывшие члены «рабочей оппозиции» утверждали, что некоторых из них навещали агенты ЧК, прикинувшиеся кем-то из оппозиционеров. Не Коллонтай ли и Шляпников были заинтересованы в создании IV Интернационала?[472]

Агенты-провокаторы использовались для установления связи с меньшевиками и эсерами, но подсылать их к членам партии было неслыханным произволом. В квартирах тех членов ЦК, которые находились в оппозиции, проводились обыски. Перехватывалась почта Шляпникова. Вот мы и оказались на пороге сталинизма.

Эти действия, которые через несколько лет будут восприниматься в порядке вещей, пока еще вызывали бурное негодование. Многие ветераны в 1921—1922 годах порвали свои партийные билеты. В некоторых крупных городах возникли группировки, в обход партийной иерархии. В них обсуждались причины, которые привели к разложению режима, и возможные средства борьбы с этим явлением. По крайней мере одно решение было найдено: легализовать не только внутрипартийную оппозицию, но и социалистические партии.

Если бы это произошло, коммунистическая партия стала бы напоминать русскую социал-демократическую партию до 1914 года, этакий конгломерат из разных групп и фракций. Это означало бы возвращение к надоевшим ссорам и обвинениям, которые внесут меньшевики и эсеры в коммунистическую партию. Ничего страшного, считали многие. Почему бы не позволить откровенную критику, столкновение мнений? Реальная внутрипартийная демократия лучше, чем обман под названием «демократический централизм». К чему нам группировки, погрязшие в интригах и борьбе за власть. Но Ленина, как и большинство партийных чиновников, не устраивала подобная перспектива. Советские партийные боссы, члены Политбюро, свыклись с атмосферой интриганства, считая приемлемым подобное положение вещей. Но чтобы их критиковали рядовые партийцы – об этом не могло идти речи.

Вполне естественно, что многие несоветские историки с симпатией относятся к оппозиционерам 1921—1922 годов. Они обвиняли режим в излишней терпимости, в том, что крестьян оставили в покое и дали работу бывшим меньшевикам и буржуазным специалистам. Они отрицали благотворное влияние нэпа на экономику страны, мечтали вернуться к «энтузиазму и хаосу» героических дней. Для многих из них главным злодеем были не партийные олигархи, правившие страной, а гуманный и здравомыслящий Леонид Красин. Этот бывший террорист упорно сражался за то, чтобы при приеме на работу оценивался профессиональный уровень человека, а не срок его партийного стажа, высмеивал пустое революционное фразерство и водил дружбу с западными капиталистами (в этом заключалась его работа; он пытался получить для Советской России займы и восстановить внешнеэкономические отношения). Среди противников партии были искренние и убежденные люди, вроде Рязанова и Осинского, но были и просто скандалисты и авантюристы, скучавшие по тревожным и возбуждающим революционным дням, ушедшим в прошлое. Теперь уже было поздно переосмысливать принципы, разработанные Лениным в 1903 году. Он санкционировал политику репрессий внутри партии. Ничего другого ему не оставалось.