Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Через три дня он снова заглянул в статотдел. Стол Триярской пустовал, куда-то вышла.

Ночью он ходил по гостиничному номеру. Он все еще жил в бывшей «Регине», квартиры у него не было. Предлагали, сам отказывался. Квартира означала быт, обрастать бытом он не хотел. Быт, как и любовь, удел живых. Он ходил, садился на панцирную койку. Курил, молился. На рассвете загасил последний «беломор», поглядел на вершины гор в окне. Налил из графина воды.

Ему было известно, что на Триярскую заведено дело. Работа на японскую разведку. Муж-священник, хоть и бывший. Еще какая-то чушь.

За ней ухлестывал начальник статотдела. Безуспешно. Начальник затаил обиду и настрочил донос. Другой донос был от соседей, интеллигентной и многодетной семьи, доведенной до крайности стесненными условиями жительства.

По одному его звонку дело Триярской было закрыто. Надолго ли? Те, кто уходил из церкви, делались особенно уязвимыми. Над такими людьми скапливалось облако темного света, как перед грозой.

Вторая их встреча как раз и произошла в грозу. Потоки воды неслись с неба и вскипали на пути с заводоуправления. Он оказался рядом с ней, мокрой, без зонта, приподнял зонт, сопроводив это чем-то вроде улыбки. До конца рабочего дня было еще далеко, они шли вдвоем, небо гремело, бесновалась вода. Он поинтересовался причиной ее раннего ухода со службы. «Сын», – ответила она и закашлялась; что-то случилось с сыном, звонили из школы. «Вы его, наверное, очень любите». – «Нет, – помотала мокрой головой. – Представьте, не люблю». И пошла быстрее, он с трудом поспевал за ней. «Почему?» – «Не люблю? Не знаю. Так честнее. Любовь унижает. Мы с ним товарищи. Я его так иногда и называю: товарищ сын». – «А он вас – товарищ мать?» Она чуть улыбнулась. Ей, как и ему, улыбка тоже давалась с трудом. Он предложил подвезти ее, соврав, что им по пути. В машине оба молчали, только когда въехали в Бешсарайку, она коротко произносила: «Налево. Направо. Еще направо».

Через две недели он сделал ей предложение. До этого у него был очередной «запой». Так назывались дни, когда после страшной головной боли он впадал на день-два в полное оцепенение. В это время он… Впрочем, речь сейчас не об этом. Главное, во время «запоя» он получил ответ на вопрос, мучивший его. Вопрос касался происхождения Триярской. Как точно звучал ответ, сейчас тоже неважно. Она тоже оказалась царских, местно-царских, кровей, и он получил благословление на брак.

Триярская выслушала предложение руки и сердца, докурила и выдвинула два условия. Первое: у них не будет «постели». «Совсем?» Она не ответила. И второе… Он должен оберегать ее от музыки. «От музыки?» Да. И дома, и везде. Никаких концертов, никаких идиотских патефонов. «Совсем?» – снова спросил он. На этот раз Мария решительно кивнула.

Он согласился и выдвинул свое условие, одно. Он уважает ее атеистические взгляды… Пауза. Но они должны быть повенчаны. «Тайно?» – спросила, подумав. Он кивнул.

В тот же день они зарегистрировали брак в ЗАГСе, ночью – повенчались в Свято-Рождественском монастыре. Он перебрался из «Регины» к ней в балхану на Бешсарайке. Начался медовый месяц, самый спокойный в их семейной жизни: они почти не видели друг друга. Он целый день был на заводе, возвращался почти ночью. Спали вместе на топчане, как брат и сестра. Во сне она иногда говорила по-японски. Потом прижималась к нему и называла его каким-то японским именем. Он уже знал, что так звали ее первого мужчину, уроженца провинции Канагава.

Так прошли первые полгода их брака. Переехали с Бешсарайки на Улугбека. Привыкли друг к другу, как привыкают к временным трудностям или не слишком серьезным болезням. Он привык к ее сыну, к ее истерикам, к ее атеизму. В новой квартире у них была спальня, у каждого – своя кровать. Японские лекции по ночам продолжались, со временем к ним добавились передовицы из «Правды». «Товарищи! – бормотала, тряся кулаком. – Еще теснее сплотим наши ряды вокруг Коммунистической партии и ее великого вождя товарища Сталина!» Потом снова переходила на японский и шепотом звала своего возлюбленного.

Тогда он молился, и звуки с ее постели стихали.

Однажды, вернувшись, застал Марию заплаканной. Зрелище было непривычным, до сих пор она не показывала своих слез. Причиной оказался концерт. Обычно она сбегала с этих концертов, которые случались на заводе почти после каждого собрания. Но в тот день от всего их статотдела на месте оказалась только она; кто-то обязан был быть от каждого отдела на концерте и повышать свой культурный уровень. Она возражала, объясняла, звонила к нему, но он как раз был на выезде. Все это не помогло, даже наоборот: парторг ядовито заметил, что товарищ Триярская слишком уж активно использует в последнее время свои семейные связи. Вернулась измученной, с температурой. По дороге домой ее два раза вырвало.

Ночью у нее случился приступ прежней болезни, и они зачали Георгия.

Ее руки и ноги дергались в такт музыке, которая была слышна только ей. Это была плясовая мелодия, звучавшая на том концерте.

Под утро она затихла, провалилась в сон, уже без японского и призывов завершить пятилетку в три года. Он поднял с пола упавшее одеяло, встряхнул, накрыл ее. Прошел, стараясь не ступать на особенно писклявые половицы, на кухню, выпил воды и протер лицо. До гудка оставалось часа полтора.

В то раннее утро на кухне он ненадолго почувствовал себя снова живым.

В июне следующего, 1937 года Георгий появился на свет. Но его в этот важный момент в Дуркенте не было. Он летел в Москву.

* * *

Это была третья, самая сложная часть его Миссии.

Приказ явиться на Старую площадь был объявлен ему ночью, на сборы даны полчаса, во дворе темнел «воронок». Мария решила, что арест, и заметалась по квартире, болтая пузом. Он успокоил ее. Хотя чем все окончится, не знал. Пасынок заворочался, поднял сонную голову. Он наклонился к нему, поручил заботиться о матери. Колька ничего не понял, кивнул и снова заснул.

На аэродроме уже стоял пузатый АНТ, готовый к отлету. Пахло керосином и маслом; гофрированный дюраль аэроплана блеснул в свете фар. Он влез внутрь, пригибая голову, и устроился на почтовых мешках. Заблеял мотор, машина поползла по полю. Светало, он привыкал к полету. Любовался театром облаков, думал о природе зла.

В Ташкенте его пересадили на военный аэроплан. Никто из местных товарищей его не встретил, это было странно. Актюбинск. Куйбышев. В Куйбышеве задержала гроза. Вода стучала по обшивке, он немного поспал, в полете сон не шел.

В Москву прилетели вечером, встречали какие-то люди в одинаковых черных костюмах. Сразу отвезли в лес, на пустую дачу, дали пару часов на отдых и приведение себя в порядок. Первым делом он сбрил двухдневную щетину и принял душ. В зале был накрыт ужин, в кофейнике обнаружен горячий кофе, в окнах за соснами набирал силу закат. Прислуги нигде не было видно. Намазал булку, откусил. Есть после самолетной качки не хотелось. Дожевал, выпил кофе. Сделал пару кругов по двору, покурил возле сосен, раздвинул сапогом заросли папоротника.

Все это, если разобраться, было частью зла. И эта дача с невидимой прислугой и еще более невидимой охраной. И ужин с рассыпчатыми булками и серебряным кофейником. И даже эта природа, воздух, закат – все было пропитано злом и обугливалось на невидимом пламени. Эта сила зла, еще не так ощутимая в Дуркенте, здесь горела вовсю, за каждым деревом, камнем, человеком. Это было царство чистой, ликующей ненависти. Ненавистью жили, ненавистью вставали у станков, пели песни, поднимали в воздух машины, рыли каналы, яростно спаривались, давили друг друга в транспорте и в очередях и скалились перед фотокамерой. Ненавистью воспитывали детей, требуя, чтобы они пронесли и приумножили этот нефтяной огонь. И дети, улыбаясь и выпучив глаза, клялись приумножить.