Читать книгу "Проводник электричества - Сергей Самсонов"

— Да ну чего ты, друг? Альтшулер сделает, как надо. Не Иванов какой-нибудь — целый Альтшулер… ну!

— Долго. Так долго не должно бы. Ведь если б было уже все, так уже было бы… А так — чего они молчат? Чего не выходят?

— А то ты знаешь, что тут долго, что не долго. Нет, ничего не долго. Нормально. Мало ли?

— А ты не знаешь?

— Что?

— Ну как это… долго?

— Чудак — по-разному бывает.

— А у тебя как было? Что, не приходилось? Что, нет детей… у вас? А?

— Не приходилось, нет, — сказал Камлаев внятно, чтобы тот расслышал.

3

Сидели, правда, уже долго. Камлаев выходил курить и думал о совершенном тождестве между вот этой маленькой, круглой, отважно-терпеливой Анечкой и виденной им сегодня утром Ниной, которая светилась тем же свободно-тихо набиравшим силу материнским светом, с такой же великой осторожностью несла ничтожно-маленький и жалко уязвимый плод.

Он ничего еще не знал: о том, как близок в первые недели их с Ниной плод был к гибели, отчаянно сопротивлявшийся усилиям Нининого тела вытолкнуть его наружу не знающим названия и подобия сгустком, и как он все же оказался крепок, по вышней воле наделенный упрямой цепкостью, достаточной, чтоб прицепиться к стенке матки и держаться, умея взять у Нины нужные ему для жизни соки (лишь доктора, наверное, могли предельно близко к «истине» восстановить подробности той страшно мелочной борьбы между дитем и матерью, в которой счет ведется на доли грамма и секунды, на капли, на клетки, которые должны делиться в свой, определенный до секунды срок).

Не знал, что дела у жены идут не очень чтобы очень и что Серафима тревожно-раздраженно отмечает понизившийся уровень гемоглобина в соединении с падением числа эритроцитов в последнем анализе Нининой крови. Не знал, что его Нине теперь показан строгий гематологический контроль, поскольку Серафима смотрела далеко вперед, своим совиным взором пронизывая толщу неизвестности, упираясь в удаленный от сегодняшнего, как сопредельная галактика, II триместр, в котором показатели гемоглобина и красных кровяных таблеток могут еще значительно упасть; скорее, это Нина могла расслышать, уловить — угрозу, предстоящую беду — тем высшим, нутряным непогрешимым слухом, что дается одним лишь беременным и кормящим сосцами.

Муж, будто кончился завод, уже не качался — застыл, лишь губы шевелились у него беззвучно, будто бы силясь умолить, уговорить кого-то не поступать с его женой жестоко, нехорошо, несправедливо…

— Так, значит, Перфильева. — К ним вышла та, с червонным золотом в ушах. — Радуйтесь, кто из вас папа. Успешно доктор операцию провел. Все, все в порядке с вашим мальчиком. Все, все, папаша… состояние матери удовлетворительное, — раздельно, как дебилам.

«Радуйтесь». Господи, как хорошо. И нет этой воронки черной смерти, исчезновения навсегдашнего, и мирового никакого уродства и в помине нет — так, ветер какой-то за прочными стенами дома. Конечно, разрешили не ему, Камлаеву, — вот этот парень, Миша, дозволение получил, но только он, Камлаев, тоже открылся поневоле — ничтожно-маленький, размером с форточку, с отдушину — чужой, перфильевской, такой, казалось, дальней и ему, Камлаеву, совсем не нужной радости.

Вот будто камень отвалили, вот будто заново все началось: он ничего еще не понимал и шарил слухом и глазами в мире, будто спеленутый. Так, будто в эту самую минуту и у него сбылось, у Нины может сбыться — уже совсем, всецело, окончательно, уже вот первым криком, уже вот сморщенным, разъятым ревом детским личиком.

Он вышел вон, под небо, затянуться и с беспощадной ясностью увидел Нинино лицо, которое глядело на него сосредоточенно-серьезно, с жестоким неприятием самой себя — как перед близостью, как перед трехсот тридцатой попыткой переупрямить собственное тело и дать ему, Камлаеву, пробиться, прорасти в ней; Камлаев всей силой рванулся к родному животворному лицу и разрыдался во всю грудь от безнадежной нежности к жене. И эта мысль, которой он был накрепко обшит, — что Бога нет по эту сторону, с людьми, что у природы есть свои, вне Промысла, резоны давить людей вслепую, без разбора — начала отставать от него понемногу, как кожа.

Когда Сарре было девяносто лет (продолжение)

1

Мать не отходила, переживала состояние Нины как свое — токсикозом они будто мучились вместе; без мамы ей было, конечно, никак, и тут, конечно, все-таки пришлось коснуться Эдисона — где он, внушивший маме несокрушимую уверенность, что дочь никогда не будет одна? Куда сбежал? За что был изгнан? Что происходит, господи, вообще? И что ей Нина тут могла сказать? «Объелся груш» без уточнений? Врать не было сил. И правду вывалить отваги не хватало — снести, по бревнышку мгновенно раскатать не то чтоб здание великого размера, но крепкий дом, с потрескиванием звонких поленьев в очаге, всегдашней веры маминой в их, Нины с Эдисоном, постоянное единство (это другие, остальные сегодня сделают детей, а завтра разбегутся по новым, столь же квелым и непрочным семьям, которые лишь свежим вожделением, лишь вкусом жирной новизны могут держаться от распада).

Как мама с самого начала невзлюбила Тему, сжимала зубы, силясь быть приветливой и каменея изнутри, — заводчик, денежный мешок, чурбан, приобретатель, «куркулятор»… о чем с ним можно говорить? о ценах на бензин, который он крадет в промышленных масштабах, — как с теткой Карандышева о сушеных грибах?.. — так и явление Камлаева ее настолько же мгновенно и полно восхитило: Камлаев был мужчина — это раз, а во-вторых, для матери — вне всякого сомнения высшего порядка существом, из тех, которым мать — «художникам» — привыкла отказывать в грехах и свойственных обыкновенным человекам слабостях, хотя на самом деле все нужно было делать в точности наоборот. Так что теперь она нет-нет да и срывалась на «не могу понять», рефреном этим требуя от Нины объяснений — да что ж он сделал-то такого, что ты ему вообще о положении не сказала?

— Семь долгих лет. Семь долгих лет вы жили этим ожиданием и через что вы только вместе не прошли, старались, верили, держались, когда уже, казалось, только чудом… он так поддерживал тебя и он теперь не знает? Смотрю, ты светишься, он что-нибудь такое выдаст… ну, помнишь, как сказал однажды, что Господь таких вот лиц теперь не раздает, а у тебя — последнее? Куда все это, Нина, подевалась, как это все могло исчезнуть ваше, как?.. не понимаю, объясни мне. И почему ты мне так долго не говорила ничего? Как можно было это закупорить в себе? Я не мешалась, да, не лезла, я на всю жизнь запомнила, как твоя бабушка нам с Сашей из добрых побуждений заедала жизнь, я думала вообще не забеременею, поскольку, извини, конечно, бабушка едва ли не сам третий ложилась вместе с нами, так ей хотелось, прости господи, все направлять и контролировать. Я научилась на всю жизнь не лезть. Но тут-то, тут-то, Нина, — уже пора сказать. Послушай, скажи мне: он кого-то… нашел? Ну что ты молчишь? Нет, ты как хочешь, а я с ним поговорю. Если не ты, пусть он хоть что-то выдавит мне в объяснение. Я понимать хочу! Я завтра же ему звоню.