Читать книгу "Ты его не знаешь - Мишель Ричмонд"

Хесус пригласил меня в дом, где за блюдом жареных бананов мы завели деловой разговор. По временам мой испанский начинал хромать, и тогда Роза выступала в качестве переводчика. С улицы донеслись громкие голоса, и в дверях показалась Эсперанза, жена Хесуса, а следом за ней — Анхель, младший братишка Розы. Я поболтала с Эсперанзой, поиграла с детьми.

Когда Эсперанза пошла укладывать Анхеля спать, я вслед за Хесусом вышла через заднюю дверь и по тропке направилась в деревянный сарайчик, служивший дегустационным залом. За мной мягко шлепала босыми ногами Роза. Ни разу я не видела ее обутой. Хорошо помню ножки совсем маленькой Розы, тонюсенькие, ровные пальчики. Однажды я видела, как Эсперанза подхватила ее, голенькую, в одном тряпочном подгузнике, подкинула, а потом засунула себе в рот крошечную детскую ступню. Роза хохотала и вертелась ужом в материнских руках. Именно тогда я впервые почувствовала тот укол материнства, о котором так часто толкуют женщины, и в первый раз попыталась вообразить себя с собственным ребенком на руках. Несколько дней спустя, вернувшись в Сан-Франциско, я рассказала своему парню, Генри, про детскую ножку — как идеально уместилась она во рту у матери, и про то, какой гордостью светился Хесус, демонстрируя мне деревянную колыбель, которую своими руками смастерил для первенца.

— Не успеешь оглянуться, и у нас так будет, — сказал Генри.

И я с удивлением поняла, что мысль эта нисколько не страшит. Я без труда могла представить, как мы вместе стоим у детской кроватки и смотрим на спящего малыша, в мордашке которого соединилось лучшее, что у нас есть, — нос и подбородок Генри, мои ямочки на щеках и рот.

В дегустационном сарае Хесус выставил три образчика свежеподжаренных кофейных зерен. Пока он их молол, я вскипятила воду на бунзеновской горелке. Роза тем временем расставила на столе девять стаканчиков — по три для каждого образца. Хесус отмерил и ссыпал понемногу кофе в каждый стаканчик, а я налила кипятка. Гуща всплыла, и над темной жидкостью поднялся пар.

Мы с Хесусом уселись на табуретки по обеим сторонам стола. Роза встала возле отца, и оба с напряженным вниманием следили за тем, как я массивной серебряной ложкой разбиваю плавающую корку. Обожаю эту часть дегустации! Как взмывает кверху струя кофейного аромата в момент, когда ложка проходит сквозь влажные крупинки! Я закрыла глаза и глубоко вдохнула. Затем сняла крупинки с поверхности, сполоснула ложку в чистой воде и начала пробовать. На следующие несколько минут я отбросила все, забыла о событиях вчерашнего дня — кофе скользил по языку, спускался по горлу. Я почти никогда не сплевывала, когда проводила дегустацию. Безмятежность и ясность мыслей дарили мне не только сам вкус и запах кофе, но и то, как он согревал меня изнутри, как потом еще часами я ощущала отрадный прилив энергии, плавно сходящий на нет.

В тот вечер, вернувшись в Дириомо и зайдя в свой номер в отеле, я обнаружила, что без меня там кто-то побывал. Поняла я это не сразу, поначалу было лишь ощущение, что чего-то не хватает. Я метнулась к стоявшему на полу сейфу — заперт. Быстро набрала код и распахнула дверцу: паспорт, деньги — все на месте. Но, подойдя к раковине, чтобы умыться, я обратила внимание, что она в каплях воды, а малюсенький кусочек мыла развернут. У меня привычка — я всегда вожу с собой собственное мыло. «Должно быть, утром, — сказала я себе, — машинально взяла гостиничное».

Я включила вентилятор, стянула футболку и юбку, легла поверх чистых белоснежных простыней. Ветерок приятно холодил кожу, и мне припомнился похожий вечер три года назад, в Гватемале, — тогда я так же лежала полуодетой на жесткой кровати в скромной комнатке и так же пощелкивал вентилятор над головой. Только тогда я была не одна, а с Генри. Мы сначала поужинали в ресторанчике на холмах, а возвратившись домой, скинули верхнюю одежду и улеглись рядышком на кровать с намерением заняться любовью. Но почему-то начали ссориться.

Теперь, лежа в одиночестве, я не могла вспомнить, с чего все началось, из-за чего мы поцапались. Помню только, что в какой-то момент Генри попытался пошутить, а я взвилась: ты ничего всерьез не воспринимаешь! И не успела оглянуться, как перепалка вышла из-под контроля. Мы оба орали друг другу в лицо что-то дикое, несуразное, как бывает, когда теряешь над собой контроль. Это уж потом сам не веришь, что был способен сказать такое человеку, которого любишь. Под конец, вся в слезах, я велела ему отвернуться, чтобы я могла одеться. После того, как мы сотни раз видели друг друга нагишом, он счел просьбу театральной, но подчинился. Я оделась и ушла. Прошлась по соседнему парку, заказала кофе в том самом ресторане, где мы совсем недавно отужинали. Слово за словом проиграла в мыслях нашу перебранку и к тому времени, как последняя капля кофе была выпита, уже сама удивлялась: пустяковая, по сути, размолвка, а привела к такой бурной стычке. Смешно, ей-богу!

Я отправилась назад — извиняться; по пути остановилась у придорожного киоска купить для Генри серебряную зажигалку ручной работы, которая накануне привела его в восхищение. Из всех парней, с которыми я встречалась, курил только Генри («Исключительно сигары, — оправдывался он, — и исключительно по выходным»), и я знала, что зажигалка в подарок будет иметь для него особое значение, как серьезная уступка с моей стороны, проявление моей любви к нему, к такому, какой он есть. Я еще доплатила, чтобы девушка-продавщица завернула зажигалку в тисненую желтую бумагу и перевязала ленточкой, что та и сделала, аккуратно и красиво.

Выбегая из номера, я второпях забыла взять ключ, и теперь пришлось стучать. Я ждала, когда услышу за дверью шаги Генри, но ответом мне была тишина. Снова постучала, позвала его по имени и еще добрых пять минут, с растущим беспокойством, стучала и звала, наконец сдалась и спустилась за ключом к консьержке. В глаза бросилась неразобранная кровать. Генри не было. Его чемодан и паспорт исчезли. Я отложила все встречи и два дня ждала в отеле, выходя, только чтобы поесть и выпить кофе.

На третий день, когда я после работы возвратилась в отель, у консьержки меня ждало сообщение: из Сан-Франциско звонил Генри. Сказал, что мы все обсудим дома. Несколько дней кряду я пыталась дозвониться до него. Безрезультатно. Мне надо было побывать еще на двух-трех фермах, вернуться в Калифорнию я смогла лишь через три дня. Но было уже поздно. Генри собирал вещи. Сказал, что «пересмотрел свое решение», что переезжает на Восточное побережье и начинает все сначала. Ни уговоры, ни даже мольбы не действовали. Я пыталась сунуть ему в руки зажигалку — а что было с ней еще делать? — но он не желал ее брать. Кончилось тем, что я спрятала ее в деревянную шкатулку, где хранилась скромная коллекция моих колечек и сережек. С тех пор, залезая в шкатулку за каким-нибудь украшением, я всякий раз натыкалась взглядом на серебряную зажигалку — напоминание об ужасной, дурацкой ссоре и о его уходе. Выкинуть ее или кому-нибудь отдать у меня почему-то рука не поднималась. Я даже не могла убрать ее подальше, найти ей другое место в квартире, где мы почти два года жили вместе с Генри. В конце концов я переложила свои украшения в фарфоровую шкатулочку, но деревянная шкатулка так и осталась стоять у меня на туалетном столике — хранилище вещицы, которую ни выбросить, ни использовать.