Читать книгу "Размышления о Венере Морской - Лоренс Джордж Даррелл"

дальше, выхватывая из серой гущи башню, зубчатую стену, купол часовни.

— Монастырь, — сказал капитан. — Патмос.

Мы долго смотрели, как над островом играет свет: то заставляя сверкать ослепительные витражи монастыря, то гася преобразившийся пейзаж и снова превращая его в черно-белый рисунок. Солнце пыталось выбраться из облаков.

— Еще полчаса, — капитан будто уговаривал себя набраться терпения. — Еще полчаса, и будем там.

— Пойдем, — сказала Э., — нужно успеть перекусить. Ни у нее, ни у меня до сих пор не было аппетита, но теперь, когда перед нами лежали спокойные проливы и уже виден был остров, мы буквально набросились на коньяк и бутерброды. Парнишка вскипятил чайник, и я с изумлением обнаружил, что вся команда пристрастилась к английскому армейскому чаю, неимоверной крепости и сладости — более отвратительного пойла на свете не существует. Это, без сомнения, осталось со времен морских диверсий, как и та сноровка, с которой капитан открыл банку тушенки.

Мы закончили есть как раз тогда, когда каик вошел в маленькую гавань, совершенно очистившуюся от облаков и горевшую, как бриллиант, в оправе холмов.

— Добро пожаловать! — словно бы кричали фигуры на причале, пока мы швартовались, и мы сразу ощутил и благодарность, ибо снова попали на истинно греческий остров, совсем лишенный фальшивой итальянщины, которая присуща Родосу. В этом маленьком беленом порту были все; с первого взгляда можно было увидеть шесть или семь типичных персонажей, которые населяют греческие острова от начала времен. Старый морской капитан с узловатыми рукам и и жесткими усами, деревенский учитель, державшийся с особым чувством собственного достоинства и одетый в европейский костюм, сумасшедший, который играет на скрипке у двери таверны — местный поэт, чей разум, говорят по традиции, похитили нереиды. Ясные глаза и красивая смуглая кожа этих людей свидетельствовали о том, что это островитяне, что они родились под этим чистым голубым небом; а искренняя радость, с которой они кричали «Добро пожаловать!» — и чуть тише друг другу «Иностранцы!» — доказывала, что это истинные греки, лучше и быть не может. Мы спешно отказались от ослика, от букета цветов и не поддержали разговор о том, сколько нам лет, откуда мы и что нас сюда привело. Хозяин таверны разочарованно поклонился, стояу дверей своего заведения, в тенистом помещении которого знакомая еще с гомеровских времен компания играла за столом в карты. Мы шли по узкой главной улице навстречу улыбающимся женским лицам, мимо старой финиковой пальмы — последней из множества пальм, за которые венецианцы прозвали Патмос Пальмозой, — и далее направились к голому холму, там среди бурых камней все было еще мокрым от дождя и шумели переполненные ручьи.

Впереди на фоне облачных небес высился монастырь, причудливые башни с навесными бойницами и колокольни делали его похожим на средневековый замок — такой, какой можно увидеть только в русских фильмах. Огромные ворота были распахнуты. Казалось, оттуда сейчас с пронзительными криками вырвется отряд татарских всадников, потрясающих копьями и круглыми щитами из конских шкур; но из ворот вышли только несколько малышей, они пели какую-то здешнюю песню тонкими, хрипловатыми голосами, очень хорошо нам слышными в этом голубом воздухе, несмотря на расстояние.

На полпути мы наткнулись на пастуха, он сидел на каменном парапете, с посохом в руке, о чем-то говорил со своей дочерью, временами свирепо покрикивая на свое стадо. Мы присели рядом с ним отдохнуть, поскольку дорога круто поднималась вверх. В обмен на кусок хлеба он робко вызвался попозировать для фото, огорченно сетуя на непогоду, искренне переживая, что нам не слишком повезло с этим. Зловещие скопления облаков все еще темнели восточнее и западнее острова; но мы оказались в оазисе лета, все вокруг было зачаровано солнечным светом. Даже пчелы в маленьких белых ульях возле монастыря поддались его вероломному теплу.

— Вас там ждут? — спросил пастух.

— Мы звонили настоятелю.

— Тогда вас хорошо накормят, — утешил нас он; к монастырю нужно было идти еще минут пятнадцать вдоль огромного каменного красно-коричневого карниза. Монастырь поменьше, Святого Иоанна Богослова, где он написал свое Откровение, с расписанной пещерой и ветшающими хоругвями, был прямо под нами. На дальних утесах мерцали три разрушенных ветряных мельницы.

— Мы пойдем, — сказал я.

— С богом, — ответил он неохотно, поскольку разговор с приезжим незнакомцем для жителей острова, знающих друг друга с детства, — удовольствие редкое.

— С богом, — повторила его дочь, гордая своей взрослостью.

Войдя в огромные открытые ворота, мы сразу оказались во власти вымощенных булыжником улиц, ширины которых хватало только для прохода груженого мула; они прихотливо пересекались, образуя подобие лабиринта. Мы карабкались по лестницам, мы спускались вниз по переулкам, огибая углы, проходя по одному и тому же месту дважды на разных уровнях, но в конечном итоге все же нашли большую дверь монастыря. Она тоже была приоткрыта. Теперь из каждого угла можно было увидеть сверкающий залив и простирающееся за ним море, зеленых и серых оттенков.

Во дворе стояла торжественная тишина. Мягко светились лики, написанные на деревянных досках. Потом из сумрака часовни слабо донесся мелодичный речитатив — творили молитвы на византийском греческом. Потом второй голос звучно завибрировал в ответ.

— Там идет служба, — сказала Э.

Теперь уже тишину атаковали несколько голосов, звучавших будто сквозь расческу с бумагой. Из темноты плыло еле слышное звяканье кадила, легчайший аромат благовоний. Я снял с плеча тяжелый груз и дважды кашлянул. Из закутка под лестницей тут же вышел служитель и назвал меня просто по имени, не выказав удивления, когда я не стал возражать.

— Сию минуту, — сказал он тихим настойчивым голосом, — сию минуту.

Он бросился в темную часовню, как ныряльщик в бассейн, и вышел, ведя за руку настоятеля. Мы поздоровались, повинившись за то, что его отвлекли. Настоятель улыбнулся в бороду и отмахнулся от извинений:

— Идемте! — воскликнул он с неожиданной сердечностью. — Мы почти закончили. Идемте с нами.

И повел нас за руку в небольшой темный закуток, где в тот момент шла служба, истинная анна ливия плюрабель[35].

Больше всего они походили на благодушных древесных медведей, забравшихся в дупло старого дерева в поисках меда. Дьякон зевал и что-то бубнил по византийскому евангелию в тяжелом окладе, которое прижимал к груди. Настоятель верну лея на свое место, а мы устроились на неудобных сиденьях, на которых висишь, как летучая мышь, на локтях. Начало было замечательное, поскольку пока поднимались и опадали в темноте вопросы и ответы, я мог отдохнуть и окинуть взглядом богатый иконостас со всеми его украшениями и образами. Свет падал только сквозь туманное окошечко в куполе. Темнота навевала такой покой, что я