Читать книгу "Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере - Скотт Ленга"

не было денег, чтобы платить высокие цены за продукты на черном рынке. На улицах полумертвые от голода, сидя или лежа на тротуарах, молили, чтобы кто‐нибудь дал им что‐нибудь поесть. Время от времени, идя по улице, ты натыкался на труп. Каждый день умирало все больше и больше людей.

Однажды я увидел старуху, сидевшую на улице и казавшуюся скорее мертвой, чем живой. Ее ноги опухли и гноились. Она плакала и с трудом могла говорить. Подойдя поближе, я услышал ее слабый голос: «Пожалуйста, кто‐нибудь, проявите рахмунес, дайте мне что‐нибудь поесть. Я умираю».

У меня в кармане был леденец. Такие конфеты нетрудно было достать в гетто. Большинство производителей леденцов жили в еврейском квартале, и, когда немцы начали конфисковывать их имущество, они разрешили всем бесплатно забирать их продукцию. Я нахватал много таких конфеток.

Я наклонился и положил конфету ей в рот, и в то же мгновение она умерла с леденцом на губах. Ее застывшие глаза смотрели на меня с выражением благодарности в то мгновение, когда ее душа расставалась с телом.

Каждый вечер около шести часов сотрудники юденрата собирали трупы. Люди умирали на улицах, покойников выносили из домов. Я видел, как тела сваливали в кучу на тележку. Потом на запряженных лошадями фургонах их везли на кладбище. Я сам этого не видел, но говорили, что хоронят их в одной общей могиле. Мы тогда еще не знали, как повезло тем, кто имел счастливую возможность быть похороненным.

Каждый день мы жили с надеждой на то, что завтра, возможно, станет лучше. Мы знали: что‐то идет не так. Немцы постоянно хватали людей на улицах, и если кто‐то исчезал, о нем никто больше никогда не слышал. Не у меня, но у моих знакомых исчез отец или сын. Принято было считать, что, если человек жив, он тем или иным способом даст о себе знать. Почта еще работала. Мы могли послать письмо куда угодно в Польше или Германии. Может быть, корреспонденция и перлюстрировалась, но доходила до адресата.

Отец писал мне письма в Варшаву. Поначалу я получал от него по одному письму в неделю. Мы писали простые, разрешенные тексты: «Надеюсь, у тебя все хорошо. Со мной все в порядке, еды хватает» и т. д. Даже если это не соответствовало истине. Мы не обсуждали политику и те несчастья, что происходили вокруг. Надо было проявлять осторожность, потому что письма вскрывались. Цензуре подвергалась даже корреспонденция на идише! Но какая‐то возможность связи у нас все‐таки была.

Отец получал информацию о том, что происходило в Варшаве, и убеждал меня любым способом вернуться в Кожниц. Он считал, что чем дольше я остаюсь в Варшаве, тем хуже. Впрочем, решение он оставлял за мной. Мне повезло, что у меня было куда бежать. Большинству просто некуда было податься, даже если бы им удалось выбраться из гетто.

Ситуация становилось все более трудной. Побег из гетто был почти самоубийством. Левинсон тоже советовал мне бежать. Его дела шли плохо, он уже не имел возможности платить мне жалованье. Но он дал мне пятьсот злотых, чтобы я заплатил человеку, взявшемуся добыть поддельное разрешение на поездку. Если получится, хорошо, если нет, я погибну. Но мне хотелось попробовать вернуться к семье. Левинсон не обязан был давать мне пятьсот злотых. Это была судьба.

Я нашел того, кто помогал евреям бежать из Варшавы и добраться до Радома, а это недалеко от Кожница. В цену входили паспорт, разрешение на перемещение вне гетто и все прочие необходимые детали. Я не знаю, как он добыл все это. Таких было несколько – евреев, махеров. Я заплатил им пятьсот злотых и молил Бога, чтобы мой выбор оказался правильным.

Махер подбирал клиентов в зависимости от документов, которые оказывались в его распоряжении. Паспорт, который он дал мне, был выписан на часовщика, родившегося в 1920 году. Я появился на свет в 1919‐м, так что здесь все было в порядке. В моем новом документе были чужие имя и отпечатки пальцев, но не было фотографии. Мне нужно было выучить назубок свое новое имя, дату и место рождения, место жительства.

Я зашил свой настоящий паспорт за подкладку пальто позади большого кармана, так что его было незаметно. Мне он понадобится по возвращении в Кожниц. Там меня все знали, и я не смог бы жить под фальшивым именем.

План заключался в том, чтобы перепрыгнуть стену гетто в этот же вечер. Я должен был прийти в определенное место к семи часам вечера, прямо перед комендантским часом, и ждать там. Один из этих махеров должен был переправить нас на ту сторону. Утром автобус отвезет нас на вокзал, где мы купим билет в Радом по поддельному разрешению на перемещение.

Я не знал, можно ли было доверять махеру, но это был мой единственный шанс на побег. Я попрощался с Левинсоном и сказал Лоле, что сегодня собираюсь уехать. Позднее я узнал, что мой бывший хозяин не выжил. Я слышал, в гетто он вновь женился. По крайней мере, он был не один.

Когда я явился в условленное место, оказалось, что там собралась группа из семи человек – две женщины и пятеро мужчин, включая махера. Мы оставались здесь до полуночи, когда махер сказал, что пора двигаться. Он дал взятку еврейской полиции внутри гетто и польской полиции, патрулировавшей с внешней стороны стены.

Махер все время был с нами и подсказывал, что делать. Надо было перелезть через колючую проволоку в углу гетто на Крулевской улице, где было темно и повсюду росли деревья. Каждый из нас в этом месте должен был спрыгнуть со стены. Затем следовало спрятаться в развалинах разбомбленного здания через улицу. Я пошел первым. Когда все перебрались туда, мы залегли в разрушенном доме и прождали там всю оставшуюся часть ночи.

Варшавское гетто

United States Holocaust Memorial Museum (USHMM)

На следующее утро в десять часов на шоссе нас ждал автобус. Там было оживленное движение, и было похоже, будто бы мы совсем недавно выехали из главных ворот гетто. Из нашего убежища в руинах мы видели, как автобус остановился, водитель оглянулся по сторонам и пристально посмотрел в сторону, где мы укрывались. Махер вышел первым и сел в автобус. У него был пароль, чтобы убедиться, что водитель – тот, кто нам нужен. Он позвал нас. Мы все вышли на тротуар как евреи, с желтыми