Читать книгу "Проводник электричества - Сергей Самсонов"

— Ну, правильно, страшно. Кому ж не страшно в положении? Одним кукушкам и не страшно. Давай мы горячку не будем пороть. Давай сперва мы сделаем с тобой все анализы, мне что-то кровь твоя не нравится. Как себя чувствуешь? Тошнит?.. Ну, это хорошо, нормально. Какие в пище появились предпочтения? Соленое-острое-кислое? Не хочется в рот — всякие гадости? — Так Серафима буднично с ней говорила, о таких мелочах, как будто ничего серьезнее и страшнее с ней, Ниной, и быть не могло. — Ну, знаешь ли, бывает, и землю начинают есть.

— Да нет, вот что-то за собой не замечала.

— Мужчина-то твой где? С тобой?

— Нет, я одна.

— Это как ты одна? Давай-давай зови.

— Его здесь нет. Он ничего и не знает, — и пожалела, что открылась, понимая, что не могла иначе — прорвалось.

— Ну, здравствуйте… а кто же должен знать? Марь-иванна из четвертого подъезда? Совсем тебя не понимаю.

— А что тут понимать? Пожили — больше не живем.

— Так, очень интересно. А напоследок, значит, решили еще раз попробовать — за что боролись, да? Отметить расставание, так сказать. Уже поврозь, но почему-то в этот раз особенно старались. Не понимаю я вас что-то, люди-человеки.

— Рассказывать и долго, и не хочется.

— Да, нагрузила ты себя — уж где тут полностью теперь на животе сосредоточиться. Я же вас знаю все-таки немного, была в вас эта прочность, которую ни с чем не спутаешь, вы на людей похожи были — не на кроликов. Чего ж твой композитор? Неужели не выдержал? Что не даешь наследника? Расплылся, обвалился, не захотел тебя держать? Или молодость вспомнил? Эх существа — мужчинки. Как он тебе в глаза теперь-то будет?.. Все, все, не лезу. Сейчас еще об этом думать не хватало. Забудь — приползет. Есть маленький, главное.

Немного стало легче от этих слов, вот от того, что Серафима называла уже ребеночка ребенком, так, как сама бы Нина назвала; немного стало легче от сноровистых медсестринских манипуляций — с пипетками, иглами, приборными стеклами; успокоительная будничность и деловитость давала ощущение защищенности; ей, Нине, появилось чем заняться — работать кулачком, садиться, приспускать, ложиться, давать там у себя немного щиплюще, язвяще поскоблить или просто прохладно коснуться; все это — каждая иголка и каждый стерильный контейнер — имело самое прямое отношение к важному внутри, и кроме этого, ей ничего уже не надо было. Весь смысл был теперь вот в этом кропотливом, мелочном слежении за каждой ничтожной внутриутробной переменой. И лишь порой становилось приступом до задыхания жаль, что совершенно она пока в себе его не слышит.

Так был он далеко еще, такое было расстояние между ним и Ниной, между живой горошиной и предстоящим детским человеком — на световые миллионолетия, несоразмерное с великой черной ледяной пустотой между соседними планетами… и так она в одно и то же время страшилась и хотела наступления той минуты, когда его покажут ей впервые хотя б издалека, хотя бы на экране ультразвука сквозь пушистые эфирные помехи: вот голова, вот ручка, которой он как будто машет ей, передает привет и обещает: «скоро буду».

Убогие

1

Камлаев, вытолкнутый из машины подштанным позывом, в общественный смотался туалет на Патриарших и, надо думать, пропустил, горе-шпион, момент возвращения Нины домой; вернулся ждать — свет в окнах не горел, и Нина все не шла, не приезжала; ну, значит, пропустил, вернулась, легла и свернулась клубком в темноте или, устав, отчаянно замотавшись за день, себя порядком изнурив аукционной трудовой терапией или, быть может, все-таки вопросами усыновления казенного ребенка, упала ничком и уснула тотчас же, обнявши подушку по-детски, как брата, — это вернее, чем запропастилась, но что-то все-таки мешало, его удерживало возле… нет, все-таки стал маньяком, когда уже нет смысла маньяком становиться.

Поколебавшись, разрываясь еще мгновение между тронуться в дорогу и позвонить домой по-хулигански, потеребив мобильник, он по наитию вылез из машины и, ничего еще не понимая, двинул в собственный подъезд. Вошел как ни в чем не бывало, так, будто вот сейчас поднимется, откроет собственным ключом, стряхнет-сдерет в прихожей мокасины, пройдется босиком на кухню к холодильнику… сказал «Труду» консьержа «здравствуйте» и замер уже у лифтовых дверей, как будто вспомнив, спохватившись… обернулся:

— Михал Семенович, а-а Нина поднялась уже?

— Не приходила, нет, — с мечтательно-припоминающей улыбкой откликнулся старик, подняв на Эдисона запаянные в линзы черепаховых очков огромные глаза.

— Михал Семеныч, это «точно» или точно?

— Да что же я вам буду говорить? Не приходила — стало быть, не приходила. Вот как с утра ушла, в одиннадцатом часу, так до сих пор и не было. А вы чего же — разминулись?

— Вроде того, вроде того… — немного похаяв «Спартак» за выступление в Лиге Чемпионов и привозных макак-легионеров, в которых от бразильцев лишь название одно, Камлаев повернул назад, подъездная дверь хлопнула, и заплясало на губах дебильное «а где?» У матери на даче — это скорее всего.

Он позвонил Алене-секретарше: седьмой день Нины Алексанны на работе нет, устроила отпуск, да и на рынке, собственно, затишье, достойных лотов нет — так, «гжель» одна, саксонские тарелки да медали за Крымскую кампанию; нет, никуда не собиралась уезжать, должна быть дома, где еще.

Еще немного посидел и тронулся кататься, за километром километр изживая и все никак не в силах выдавить идиотически-необъяснимую тревогу; остановил у Белорусского вокзала, купил у привокзальной лотошницы воды из лужи талых ледников, набрал Ирину Николаевну и измененным гневным голосом «коллеги» спросил, не может ли позвать дочь срочно к телефону, — нет, не могла позвать, никакой сейчас Нины у матери не было…

Набрал саму Нину, сказать все, как есть: «прости, маньяком становлюсь… ты где? ничего не случилось?»… и слушал тянущие жилы длинные гудки, дождался «абонент вне зоны действия сети»… что ж делать, позвонил двум Нининым товаркам, ссылаясь на проблемы с мобильной телефонией, врал наудачу, безыскусно, винясь за поздние звонки, и степень выясненной правды равнялась степени его, напропалую, лжи: все думали, что Нина дома, — где ж ей еще-то быть? — и никому она о собственных намерениях не говорила.

Не мог сидеть в машине больше, вылез, втянулся в Малую Грузинскую, кипевшую, бурлившую, сквозившую ночной поточной жизнью; чуял дыхание неспящих миллионов; был вечер пятницы, кафе — забиты молодой офисной порослью и молодящимся сорокалетним старичьем; журчал, пересыпался женский смех и разносились визги — будто резвились, умывались токами неги, роскоши купальщицы, — басили стереосистемы в кабриолетах золотых щенков…

«Камлаев, ты? Камлаев!» — окликнул его кто-то, пьяно запинаясь. Порядком поднабравшаяся кодла грузилась в исполинский джип: средних лет мужики с распаренными, густо багровеющими мордами, нарядные разгорячившиеся бабы, которые со смехом отбивались от лапающих рук, — такие одноклассники 15–20 лет спустя. Смутно знакомая, с каре и в белых облегающих штанах, блондинка, хмельно вздернув руку, качнулась к нему и, не сломав каким-то чудом каблука, застрявшего в решетке водостока, набросилась будто на школьную любовь с преувеличенным развязным хохотом: