Читать книгу "La storia - Эльза Моранте"

С этого момента началась новая фаза его бесконечной ночи. Ему больше ничего не снилось, чувства его молчали, но мозг лихорадочно работал, воображая разные сложные коллизии. Давиде не понимал, спит он или бодрствует: по-видимому, одно состояние сменялось другим. Ему казалось, что он рассуждает о сложных философских проблемах, но оказывалось, что речь шла о каких-то счетах, списках белья, сданного в прачечную, записях дат и расстояний. Он упрекал себя, что его ответ королю пришел к нему слишком поздно: «Все, что ты говоришь — неверно, правда заключается как раз в обратном: Бог присутствует во всех живых существах, которые открывают Его секрет через красоту. Красота — это целомудрие Бога». Но для доказательства этого тезиса мозг Давиде прибегал к расчетам октанового числа в бензине и градусов в алкогольных напитках… Теперь его занимал вопрос о превосходстве человека, состоящем в наличии у него разума. Он должен был рассказать своему товарищу Нино о разных способах насилия над человеком и о худшем из них — разрушении разума. Давиде говорил также о различии между разумом и материей, то есть между Богом и природой, установленном, по его мнению, Гегелем и Марксом. Он считал различие это манихейским, то есть кощунственным, как это подтверждает теперь и наука. Тут вступал в спор Бакунин, утверждая (так считал Давиде), что атомное оружие уничтожает также и разум… Потом возобновилась дискуссия с Нино, но она касалась теперь автоматов и пистолетов, их калибров, расчета траектории и т. п. Давиде стал вдруг упрекать друга в том, что тот сам ускорил свою смерть, на что Нино отвечал: «Если не умрешь быстро, то будешь умирать медленно. По мне, медленно еще хуже». И тут они начинали спорить о быстрых и медленных танцах, употребляя английские, испанские, португальские термины, перемежая их сплетнями о половых органах креольских женщин… Подобные темы и множество других роились в мозгу Давиде, сталкиваясь между собой; они то крутились, как колесо, то лопались, как пузыри. Он не мог освободиться от их нашествия, и это казалось ему унизительным… Он читал где-то, что в будущем ученые смогут сколь угодно долго сохранять живым человеческий мозг, отделенный от тела. Он пытался представить себе, как работала бы эта серая масса, не имеющая связей с остальным миром. Наверное, это походило бы на лихорадочное перемалывание отбросов, освещаемое время от времени каким-нибудь ярким воспоминанием, тут же исчезающим… Давиде вспомнил об одной истории: в Турине в научном институте сохраняли живым некое создание женского пола, у которого все части тела, кроме нижней половины туловища и половых органов находились в эмбриональном состоянии… Давиде вдруг вспомнил, неизвестно почему, самый ужасный звук, который он когда-либо слышал: плач молодого немецкого солдата, когда он бил его ногами по лицу. Это воспоминание часто преследовало его как днем, так и ночью: жалкий, почти женский голос, стон умирающей материи. Худшее насилие над человеком — разрушение его разума…

А теперь в мозгу Давиде, освещенная пучком света, возникает его девушка, Д., наголо остриженная, в рабочем халате, задранном до бедер. Она бьется на земле, широко расставив колени… Потом — новая картина: шаткая повозка, из которой торчат гипсовые отвратительно бледные руки и ноги… Потом появляется игрок с медальоном, с двумя рогами на голове, как Моисей. Он бросает карту и говорит: «Ничего не поделаешь, парень. Нет таких действий, против которых не восставала бы совесть…» А вот снова появляется товарищ Нино. Он смеется и стреляет без остановки… А вот фотография тетушки Тильдины. Она корчит гримасу и превращается в Клементе… «Хочу спать, хочу спать», — говорит Давиде.

Невозможность настоящего здорового сна без сновидений мучает его, как новый враждебный ему закон. В голове у него мелькают разные рекламные призывы: Сделай паузу, освежись кока-колой или же: Спи под одеялом Пьюма — ты будешь спать, как король. Давиде взывает ко всем известным ему божествам: Христу, Брахме, Будде и даже Иову. В мозг его постоянно врываются обрывки фраз и разные слова: не хочу думать, хочу спать, проклятое дерево, спокойной ночи, шприц, ночной горшок, комендантский час, внутривенно или в виде таблеток. Все чаще и чаще появляется слово ОРДАЛИЯ. В конце концов Давиде снова проваливается в тяжелый сон, который опутывает его, как сети. Ему снится, что проклятое дерево (а это он сам, Давиде) не только предало настоящую революцию, оно — насильник и убийца. В его кровати лежит невинная девушка, худая, как туберкулезная больная. Груди у нее еще только начинают набухать, но длинные волосы уже седеют. У нее белые тонкие ноги с большими плебейскими ступнями и большой зад. Давиде насилует ее, а когда собирается заплатить, оказывается, что у него в кармане только какие-то странные монеты, кажется, марокканские. Она его не упрекает, только говорит со слабой улыбкой: «Такие не принимают», и тогда он обманывает ее, говоря, что это очень ценные старинные монеты, и бросает их ей на тело. Падая, монеты издают такой звук, как будто кто-то стреляет из автомата.

От этого звука Давиде просыпается (уже начинает светать) и долго исступленно мастурбирует: он надеется, что потом провалится в сон, но несмотря на полное изнеможение, не может заснуть, его мучает стыд. В мозгу Давиде теперь стучит единственное слово — ОРДАЛИЯ. Он припоминает, что слово это, кажется, обозначает «божий суд», который накладывает на человека испытание. Давиде понимает: его «ордалия» заключается в том, чтобы отказаться от всяких наркотиков, включая алкоголь, и согласиться на мучительную привилегию ясности ума, занявшись любым делом: стать рабочим, батраком, писателем, исследователем и доказать своей плотью, что материя и разум едины, и единство это — Бог…

Давиде снова видит себя идущим по земле в полном одиночестве: нет ни его девушки по имени Д., ни товарища Нино, ни родных, ни друзей. Вся земля, от Карибских островов до Сибири, от Индии до Америки, являет собой безотрадную картину, увиденную им в первом сне: фабричные корпуса и окровавленные цепи. Он спрашивает встречных о революции, а они смеются ему в лицо («Нет таких действий, которые не шли бы против совести»). Давиде решает немедленно начать свою ОРДАЛИЮ (Не откладывай на завтра!), он поднимается и, шатаясь, идет к чемоданчику, в котором у него хранятся наркотики. Там лежат красно-черные капсулы снотворного, которое ему уже не помогает (оно погружает его в тяжелый короткий сон, похожий на обморок, оставляя во рту отвратительный привкус). Там есть возбуждающие наркотики для внутривенного укола (именно этот наркотик он ввел себе в туалете остерии). Есть остаток жидкого наркотика, который он купил у одного марокканца вместе с пипеткой. У него же он купил немного опия-сырца — кусочек темного янтаря величиной с грецкий орех… В последнее время он превратился в подопытное животное, испытывая на себе действие различных наркотиков. Теперь, склонившись над чемоданчиком, Давиде смеется и думает: возможно, эти опыты над собственным телом и есть его ОРДАЛИЯ…

В чемоданчике лежит также тетрадка с некоторыми его относительно свежими стихами: он привез ее из Мантуи. Давиде пытается читать, но буквы прыгают у него перед глазами, строчки то удлиняются, то сжимаются, дробясь на бессмысленные слова. «Вот, — говорит он себе, — это — деградация разума. Может, я уже довел себя до сумасшествия… Главное — ПОНИМАТЬ! Основная цель человека — понимать. Прямая дорога к революции — понимание того, что происходит». Давиде готовится к последнему испытанию: он разложит на стуле у кровати все необходимое для инъекции его любимого наркотика — единственного настоящего друга, первого из попробованных тогда, в Неаполе (покой в душе, сон без сновидений), но не сделает укола, будет терпеть. Один вид чудодейственного лекарства вызывает у Давиде нестерпимое желание, он — как щенок перед материнским соском. В этом и состоит ОРДАЛИЯ.