Читать книгу "1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский"

«Трудно поверить в то, что творилось в Вильне на протяжении нескольких недель после 10 декабря, и совсем непросто говорить об этом», – отмечал Александр Фредро. Как только организованные части маршем выступили из города, туда потекли стаи казаков, вылавливая отбившихся от своих частей на улицах и разыскивая солдат и в особенности офицеров, нашедших убежища в частных домах жителей. Они врывались в госпитали и в монастыри с лежавшими там беспомощными ранеными и утратившими способность продолжать путь изможденными людьми, которых принимались избивать и пинать, сдирая с них одежду и даже повязки в поисках спрятанных ценностей. Любого, кто пытался протестовать или защищаться, убивали{941}.

Непольское население города, вероятно, из желания заручиться своего рода верительными грамотами как противники французов и тем защитить себя от возможных карательных мер со стороны русских, включилось в охоту на французских и союзнических солдат. Сдававшие комнаты офицерам или дававшие им кров в своих домах хозяева приканчивали неудобных гостей, забирали все ценности, а тела выбрасывали на улицу. Существуют данные о намеренном заманивании умиравших от голода офицеров в дома с целью убить и ограбить их, о женщинах, с воодушевлением избивавших уцелевших, и об одной из них, пихавшей навоз в рты пленных и раненых со словами: «Le monsieur a de pain maintenant»[224]. Те, кого не забили и не прирезали, скитались по улицам в поисках куска хлеба и, в итоге, умирали, прижавшись к стене какого-нибудь строения.

С вступлением в город регулярных русских войск под командованием генерала Чаплица положение в нем не улучшилось. Солдаты шарили по госпиталям вслед за казаками, а медицинский персонал, поставленный туда в конечном счете, мало чем отличался от солдат в плане милосердия. Несмотря на наличие съестного, раненые сутками лежали без еды и воды и подвергались издевательствам со стороны санитаров. Начался тиф, и тогда мертвых и умирающих стали без всяких церемоний попросту выбрасывать на улицу, где скапливались целые кучи замерзших и скрюченных трупов{942}.

Беды далеко не закончились и для тех, кто продолжал движение в направлении Ковно. «Вот как выглядело отступление на том этапе, – вспоминал Поль де Бургуан из Молодой гвардии, – длинный поток людей, лошадей и немногих повозок, протянувшийся до горизонта черной лентой на однообразной белой снежной равнине. Все шли каждый сам по себе молча, словно бы придавленные весом собственных мыслей и страхов». Погода оставалась очень холодной: дневные температуры держались около отметки – 35 °C, и обморожение продолжало косить людей, как и раньше: «Можно было видеть великое множество солдат, от рук и пальцев которых остались только кости, ибо плоть уже отвалилась», – писал Вьонне де Маренгоне{943}.

Твердое ядро какой-нибудь части продолжало держаться за свои знамена группой человек примерно по пятьдесят. «Мне довелось остаться, увы, с очень немногими из нас под нашим орлом, древко коего украшал обрывок ткани. Одно из крыльев он потерял еще от вражеского снаряда при Эйлау, но продолжал возвышаться над нами, служа священным знаком для сбора бойцов посреди катастрофы», – писал сержант Бертран из 7-го полка легкой пехоты. Угрюмая решимость некоторых бывалых воинов поразительна. Когда маршал Лефевр позволил себе в безнадежный момент, когда он вместе с пешими гвардейцами был окружен неприятелем за Вильной, малодушно высказаться в том духе, что-де теперь дома им не видать, один из ветеранов повернулся к нему и бросил: «Заткнись, старый дурак! Коли нам суждено умереть – умрем»{944}.

Сержант Бургонь видел, как жалкие остатки одного полка обратились лицом к противнику, а их забрызганный грязью полковник прокричал: «Вперед, сыны Франции, нам снова выпало дать бой! Нельзя, чтобы сказали, будто мы ускорили шаг при звуках пушек! Кругом!» Ней, командовавший арьергардом всего из восьми сотен человек, показал примечательный пример храбрости и стойкости. «В тот момент он походил на одного из героев античности, – отмечал Бургонь, видевший, как маршал отражает атаку русской кавалерии во главе своих солдат. – Можно с чистой совестью сказать, что в те последние дни катастрофического отступления он стал спасителем остатков армии»{945}.

Как утверждает Бургонь, в конце отступления, когда солдаты почувствовали приближение и в самом деле безопасного рубежа, солидарность начала возвращаться, и люди останавливались, помогая упавшим подняться и помогая друг другу самыми различными способами. Хотя, конечно, могло быть и так, скорее всё же они проявляли себя самым крайним образом как в хорошем, так и в плохом.

Капитан Дрюжон де Больё из 8-го шволежерского полка не мог идти дальше и пристроился на обочине, думая дождаться смерти, но проезжавший мимо всадник из его полка, сохранивший коня, остановился, дал капитану кусок хлеба и посадил на свою лошадь. Сержант Ирриберигойен, кадровый военный из Прованса, служивший в 1-м (польском) полку шволежеров-улан гвардии, оказался вдвоем с также отставшим от полка лейтенантом. Этот офицер повернулся к нему и признался, что идти больше не в силах. «Вы поступайте, как хотите, друг мой, а мне п – ц, – заключил он. – Тяжко проделать весь путь сюда из Москвы, дойти до Вильны и сдохнуть здесь… Но я не могу ступить и шагу».

Сержант пытался уговорить офицера продолжить двигаться, но тот уперся. В тот момент на дороге показались сани. Сержант издал возглас радости, но когда сани поравнялись с ними, лейтенант узнал возницу: солдата из своей роты, которого четырежды наказывал за нарушение субординации и мародерство, приказывал бичевать его и даже грозил расстрелом. Сани остановились и возница слез с них, пригласил сержанта сесть, а сам подошел к лейтенанту. Постояв немного, он расхохотался, ударил его наотмашь, потом запихал на сани и покрыл меховой шкурой. «Вы наказывали меня за мелкий грабеж, – проговорил он, отъезжая, – но теперь должны признать, что оное дело иногда бывает полезным, ведь в этот самый момент вас не очень заботит тот факт, что я стянул сани с отличной упряжкой, каковая и вынесет нас из этой проклятой страны»{946}.