Читать книгу "Академический обмен - Дэвид Лодж"

— А кто составляет эти обзоры? — поинтересовался Филипп.

— Я, — ответил Вайли. — Так можно к вам на курс записаться?

— Я подумаю об этом, — ответил Филипп, продолжая просматривать «Бюллетень».

Курс 350. Джейн Остен и теория художественной прозы. Профессор Моррис И. Цапп. Семинар для выпускников. Ограниченный набор.

В основном отзывы положительные. Цаппа считают самодовольным, злым на язык и скупым на хорошие оценки, но вместе с тем блестящим преподавателем, у которого есть чему поучиться. «Раскручивает Джейн Остен только так», — вот один из отзывов. Курс рекомендуется для отличников.

Мисс Слейд как раз собралась постучать в дверь комнаты Морриса Цаппа и сообщить ему, что в его деле нет ничего насчет нагрузки, когда раздался грохот посыпавшихся из шкафа ста пятидесяти семи баночек из-под табака. Моррис услышал быстрое цоканье ее удаляющихся каблучков. Больше он ее не видел. И никто другой не нарушил в тот день его уединения.

Моррис ежедневно приходил в университет поработать над комментарием к «Чувству и чувствительности» и поначалу даже радовался тишине и спокойствию, но спустя какое-то время эти маленькие удобства стали казаться ему несколько навязчивыми. В Эйфории ему не давали покоя студенты, коллеги, начальство и секретарши. Такой же занятости в Раммидже Моррис не ожидал — по крайней мере, на первых порах, — но все же у него был некий расчет на то, что преподаватели представятся ему, познакомят с университетом, проявят обычное гостеприимство и готовность помочь. Сказать по чести, едва ли в местные академические воды заплывала рыба покрупней, чем Моррис, поэтому он приготовился чуть ли не к торжественному (по мере возможности) приему и всеобщему вниманию. Но никто так и не заглянул к нему, и Моррис растерялся. Уж не утратил ли он взращенного с молодости таланта громко заявлять о своем существовании? Он так привык всегда быть в гуще событий, но здесь никаких событий не было.

Но вот каникулы подошли к концу и гробовая тишина факультетских коридоров нарушилась, а с ней пропал и дух безлюдья. Преподаватели начали стекаться на свои рабочие места. Сидя за столом у себя в комнате, Моррис слышал, как они бегают по коридорам, приветствуют друг друга, смеются, хлопают дверями. Однако стоило ему выйти из кабинета, как все начинали сторониться его, ныряя по комнатам при его появлении или глядя на него поверх головы, как на сантехника. А когда он решил, что пора ему взять инициативу на себя и заманить коллег к себе в комнату, перехватив их по дороге в буфет, они вдруг стали обращаться с ним как старые, хотя и не очень близкие знакомые: кивали или небрежно улыбались ему на ходу, не прерывая разговора. Из чего можно было сделать вывод, что им известно, кто он такой. Это делало излишним необходимость знакомства и одновременно исключало повод для дальнейшего общения. Моррису стало казаться, что никто с ним так и не заговорит. Они так и будут отделываться улыбочками и кивками, через полгода воды сомкнутся над его головой и снова все пойдет так, будто он и не нарушал всеобщего покоя.

Такое обращение подкосило моральный дух профессора Цаппа. От долгого молчания у него вышли из строя голосовые связки, и в те редкие моменты, когда он заговаривал, звук собственного голоса казался ему хриплым и чужим. Он мерял шагами кабинет, как заключенный — тюремную камеру, и все не мог понять, чем вызвано подобное к нему отношение. Что с ним такое — у него дурно пахнет изо рта? Или его подозревают в сотрудничестве с ФБР?

В своем вынужденном отшельничестве Моррис невольно стал искать утешения в средствах массовой информации — он и в лучшие времена был заядлым телезрителем и радиослушателем. В его эйфорийском кабинете радио было всегда настроено на коротковолновую радиостанцию, передающую баллады в стиле рок и соул, а дома, в комнате, где он работал, стоял цветной телевизор, поскольку ему лучше писалось под спортивные программы (особенно хорошо под бейсбол, но футбол, хоккей и баскетбол тоже годились). Сняв в Раммидже квартиру, он тут же взял напрокат телевизор, но передачи его надежд не оправдали — это были в основном экранизации книг, которые он уже читал, и американские комедийные сериалы, которые он уже видел. И, естественно, не было никакого футбола, хоккея и баскетбола. Показывали, впрочем, соккер, футбол по местным правилам, которым со временем он мог бы увлечься — в игре этой явно ощущалась та смесь артистизма и спортивной злости, которая столь необходима зрелищным видам спорта; однако время под подобные программы отводилось весьма скудное. В субботу вечером, правда, показали четырехчасовое спортивное обозрение — Морриса ждал его с большим нетерпением, — от которого сразу захотелось податься в супермаркет или куда угодно, лишь бы не видеть всей этой бесконечной вереницы соревнований по стрельбе из лука среди женщин, зональных турниров по плаванию, состязаний по рыбной ловле и чемпионатов по настольному теннису. А по другому каналу в это же время под дождь со снегом шел репортаж о кроссе по пересеченной местности на инвалидных колясках — по крайней мере, такое у Морриса сложилось впечатление.

У него был краткий роман с «Радио-1», который в результате перерос в подобие садомазохистского брачного союза. Пробудившись спозаранок в раммиджском отеле (в то самое утро, когда его дыхание обратилось в пар), он поймал по своему транзистору программу, воспринятую им как забавную пародию на американские передачи, строящиеся по эффективной схеме некоммерческой рекламы. С той только разницей, что здесь диск-жокей вместо товаров рекламировал собственную персону — и на ваши головы лился поток трескотни по поводу того, какой он славный, веселый и неотразимый малый, — а также слушателей, чьи полные имена, подробные адреса, а при случае и даты рождения вместе с автомобильными номерными знаками он недолго думая передавал в эфир. Время от времени он вставлял музыкальные проигрыши во славу себе и окружающим и с той же неуемной радостью сообщал о дорожных происшествиях на автостраде. Одним словом, умора. Впрочем, Моррису показалось, что для юмористической передачи это рановато, но оторваться он не мог. Когда передача закончилась и ее сменила другая, совершенно ей подобная, в его душу закралось сомнение. Наверное, англичан, подумал он, хлебом не корми, дай посмеяться. Даже метеорологический прогноз походил на мистификацию, ибо предсказывал на ближайшие сутки всевозможные перемены в погоде без малейшего намека на конкретность, включая температуру воздуха. И только прослушав подряд четыре программы, построенные по одной и той же формуле — самовлюбленный вздор диск-жокея, перечисление имен и адресов, дурацкие музыкальные заставки, — Моррис осознал весь ужас происходящего: «Радио-1» такое и есть, и ничего другого от этого канала не дождешься.

Единственным, кто скрашивал его одиночество в Англии, был доктор О'Шей. Он приходил к нему посмотреть телевизор и угоститься виски, а также, возможно, часок-другой отдохнуть от радостей семейной жизни, поскольку всякий раз он робко стучал в дверь и на цыпочках входил в комнату, то и дело подмигивая и упреждающе подняв палец, словно прося Морриса не заговаривать с ним, пока дверь не закроется, отсекая доносившиеся снизу стенания миссис О'Шей и вопли младенцев. О'Шей был для Морриса загадкой. Он был совсем не похож на доктора — по крайней мере, на тех врачей, которых знал Моррис, — холеных, процветающих особ, владеющих гигантскими машинами и роскошными домами в престижных пригородах. О'Шей вечно ходил в мешковатом вытертом костюме и обветшалых рубашках, его небольшой автомобильчик знавал лучшие времена, и ему явно всего недоставало — сна, денег, развлечений — всего, за исключением, пожалуй, тревог по всяким поводам. По той же самой причине весьма нехитрые пожитки Морриса вызывали в нем приступы пугливой зависти, как будто он отродясь не видал подобной роскоши. Японский магнитофон Морриса он разглядывал со страхом и жадным любопытством, как дикарь — миссионерскую трутницу, и у него не укладывалось в голове, как может человек иметь такое количество рубашек, чтобы зараз отправлять в прачечную по полдесятка. Когда же ему предлагалась выпивка, он почти (но все же не совсем) терял способность сделать выбор из трех сортов виски, тяжко вздыхал и бормотал себе под нос, вертя в руках бутылки и разглядывая этикетки: «Пресвятая Богородица, да это же выдержанный бурбон «Старый дед» из Кентукки, а вот и сам старикан, — ну точно, это он и есть, прямо глазам не верю…»