Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Николай Кириллович долго отказывался, ссылаясь на занятость и на незнание шашмакома. Потом посмотрел в скорбные глаза Давлата и согласился.

Началась тяжелая и интересная работа. Вечером к нему приходил Давлат, приносил в авоське дары от дяди – тандырную лепешку и домашнего кефира – катыка, который они перекрестили в ХТК.[73] Касым-бобо передавал Николаю Кирилловичу большие приветы и приглашение прийти, посидеть на айване и поговорить о жизни.

Так проходили эти домашние лекции о шашмакоме. От ХТК переходили к чаю; Николай Кириллович слушал о двенадцати ладахмакомах, об ушшак, хусейни, раст… Некоторые вещи он помнил с Ташкента; читался в консерватории такой предмет – «узбекская музыка», они что-то выстукивали на партах. Теперь он слушал Давлата с открытым ртом, а Давлат ходил от холодильника к окну, садился и начинал напевать. Водил несколько раз Николая Кирилловича к местным исполнителям шашмакома. Один жил, точнее, доживал свое в Бешсарайке, сидел на курпаче под клеткой с беданой. Потом запел. У Николая Кирилловича поползли мурашки. Возвращались молча, чтобы не рассеять разговором то, что услышали. Николай Кириллович стал делать первые записи. Главное, как можно больше сохранить материал, не резать по живому.

Иногда приезжала Жанна, варила им борщ. Восхищалась новым холодильником, гладила белую поверхность и тут же ужасалась пустоте внутри: «Чем вы тут живете?» Садилась на корточки, слушала их споры с Давлатом: «Ребята, какие вы гениальные…» А споры шли непрерывно, едва Николай Кириллович стал показывать Давлату свои варианты. Пока спорили, борщ остывал, Жанна снова ставила его на огонь. Иногда, чуть не разругавшись, они вдруг находили нужную тему, и Давлат прищелкивал пальцами и подтанцовывал руками и головой. Но чаще споры упирались в стену, Жанна второй раз разогревала борщ, Давлат надевал кепку, прощался и уходил. На следующий вечер или через день приходил снова, с лепешкой, катыком и свежими сплетнями из Драмтеатра. Там как раз разгоралась борьба между актрисами за роли дочерей Лира.

* * *

Дуркент, 22 мая 1973 года

В этот вечер Давлат пришел раньше, без авоськи, взмокший и пыльный.

– Бешсарайку начали!..

Слухи о сносе Бешсарайки гуляли уже давно, но признаков не было, и все успокаивались – может, и на этот раз обойдется.

Дней десять назад появились и признаки.

Приехали люди в пиджаках и галстуках, начались стуки и звонки в ворота, залаяли собаки. Люди входили во дворы, доставали из пиджаков бумаги. Жителям надлежало за пять дней собрать вещи и переехать отсюда в благоустроенные квартиры. Да, за пять дней, насчет транспорта пусть не беспокоятся: райисполком поможет. Прочитав, люди в костюмах быстро уходили, чувствуя, как сгущается воздух, какими взглядами смотрят им в спины. Иногда этих людей удавалось остановить, поймать за локоть, задать вопрос, куда девать барана, что делать с курами или как быть с виноградником, с огородом, со всем, без чего жизнь даже в самой благоустроенной квартире лишена смысла. Люди в пиджаках делали недовольные лица. На месте снесенных домов, объясняли они, будут возведены стадион и парк с колесом обозрения. С этого колеса весь наш цветущий город будет виден как на ладони. Нет, жилые дома здесь строить не станут, и взять «под котлован» никто не сможет.

Квартиры давали у черта на куличках, в пятом микрорайоне. Кто-то уже съездил туда. Голая степь, бетонные коробки, воды нет, свет только-только проводят.

Бешсарайка загудела. Люди бегали друг к другу, собирались на улицах, обсуждали; как ветер, разносились слухи. Те, к кому «пиджаки» еще не приходили, надеялись, что пронесет, и вздрагивали от любого стука. Некоторые заявляли, что никуда не поедут, пусть их сносят вместе с домами. Скотина шла за бесценок. Улицы наполнились запахом крови, люди резали баранов, коров, кур, которых не удавалось продать или пристроить. Бешсарайский базар на несколько дней превратился в один мясной ряд, отовсюду свисали кровавые куски, обсиженные мухами.

Давлат все дни был у дяди, чей дом тоже был определен под снос. Касым-бобо мобилизовал всю родню, каждый день писал письма и воззвания, предлагая планы сохранения Бешсарайки и ее дальнейшего благоустройства. Дети, племянники и внуки Касыма-бобо бегали по махаллям, колотили в двери и собирали подписи. Касым-бобо дважды ходил в обком, сидел в приемной Синего Дурбека, уставясь в обитую дерматином дверь кабинета. Секретарша сообщала, что Дурбека Хашимовича нет, и уговаривала не ждать напрасно, но Касым-бобо только крепче сжимал губы и продолжал гипнотизировать дверь. В конце концов Синий Дурбек передал, что двадцатого мая лично посетит Бешсарайку и постарается зайти к Касыму-бобо. Касым-бобо минут десять жал секретарше руку и желал успехов в личной и общественной жизни.

Оставшиеся два дня прошли у Касыма-бобо в подготовке к этому историческому визиту. Во дворе устроили субботник, все было выметено, выбелено, вдоль дорожки расставлены горшки с растениями. Курятник сверкал, курам на шеи дети повязали бантики. Асфальт перед домом был отмыт до синевы, а на воротах повешен транспарант, приветствовавший высокого гостя в стихах.

Накануне вечером Касым-бобо провел репетицию: «Джасур, встань сюда, вот сюда, будешь играть на рубабе. Хуршида-хон, как только видит гостя, начинает плясать и кружиться… Я лично буду стоять здесь. Давлат, ты встанешь здесь, солидно, в костюме, возьми под мышку какую-нибудь умную книгу или ноты хотя бы. Марьям, не забыла? Ты подносишь гостю по нашему древнему обычаю хлеб с солью». Кто-то робко возразил, что хлеб с солью – это русский обычай. «Какая ерунда! – поморщился Касым-бобо. – Был русский – стал наш древний обычай! Ну что, приготовились?»

Прорепетировав несколько раз, старик распустил родню и вернулся к себе. Ночью не спал, вставал, и даже чтение газет не усыпляло его. Раза два выходил во двор, проверял готовность клумб и дорожек, задумчиво глядел на звезды и возвращался в дом.

Утро началось с бешеного стука в ворота: «Все на митинг, все на Старую площадь на митинг!» Стук то удалялся, то приближался; стучали во все ворота, вдали заливались карнаи. Старой площадью назывался пустырь, где было кольцо автобусов и жарился под солнцем маленький памятник Калинину. Касым-бобо отправил туда на разведку младших сыновей, а позже явился сам вместе с Давлатом, державшим под мышкой клавир «Пиковой дамы». Народу было уже много, никто ничего не знал, под Калининым стоял грузовик, в открытом кузове расположились музыканты. Карнайчи дудели в карнаи, дойрист устало шлепал по бубну, плясала танцовщица. «Совсем не умеет плясать. – Касым-бобо отвернулся от грузовика. – А вдруг Синий Дурбек прямо к нам поедет? Сбегай, предупреди, чтобы тут же нас звали…» Давлат сбегал, а когда вернулся, обнаружил, что подъехал еще один грузовик.

На нем стояли уже одетые и загримированные певцы и мрачно оглядывали толпу. Давлат узнал костюмы из оперы «Прощай, паранджа!». Салим-бай, угнетатель дуркоров (бас), его невестка Дурдона, стремящаяся к освобождению от феодальных традиций (меццо-сопрано) и его дочь Санабар (колоратурное сопрано), сочувствующая Дурдоне, но боящаяся отца-деспота. Разгоняя попадавшихся на пути, протянули шнур, выставили колонки. Издав свистящий звук, подключился проигрыватель. В кузове показался народный артист республики К. Д. Дияров в костюме с бабочкой и громко захлопал, подавая пример. Касым-бобо нахмурился. Заиграла пластинка с записью оперы, певцы в кузове подпевали ей. Дурдона пела о новой счастливой жизни, Салим-бай замахивался на нее плеткой, Санабар робко пыталась остановить руку отца. Наконец под глиссандо тромбонов в кузов забрался комиссар Сабиров (лирический тенор). Спев о том, что в Дуркенте установлена советская власть, он арестовал злобного Салим-бая и столкнул его с грузовика; народ захлопал. Комиссар Сабиров и две женщины исполнили заключительное трио, посередине которого пластинка стала заедать, певцы быстро раскланялись, снова возник народный артист республики К. Д. Дияров и, воздев руки, захлопал. Прошло еще минут пять, снова загудели карнаи. На грузовике показался первый секретарь горкома, что-то быстро прочитал, вручил какой-то многодетной матери ключи от квартиры, сам себе поаплодировал и исчез. Грузовик с артистами, рассекая толпу, развернулся и уехал. Касым-бобо стал пробираться к оставшемуся, его узнавали, приветствовали и пропускали: «Касым-бобо, выступите, скажите им…» До грузовика дойти не удалось. На нем появился человек в форме и объявил в мегафон, что митинг закончен и все могут расходиться по домам. «Пока они еще стоят…» – добавил уже не в мегафон, но эти слова все равно оказались усиленными. Народ заволновался. «Пусть выступит Касым-бобо! Пусть скажет Касым-бобо!» Но карнаи снова заиграли, затарахтела дойра и под звуки «Дуркентской плясовой» грузовик стал отъезжать. А к Касыму-бобо протиснулся Джасур и сказал, что к их дому подъехала «Волга», спрашивали Касыма-бобо, уехали, пообещав скоро вернуться. «Это Синий Дурбек!» – Касым-бобо вцепился в Давлата, и они понеслись домой.