Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Он ходит по комнате и думает о Ленинграде. Лиза права, он мог бы звонить. Она не понимает, что позвонить – значит позвонить в прошлую жизнь. Оживить всю эту старую кашу мелких, мгновенно разбухающих обид.

Любил ли он Лизу? Он ходит от стены к стене. Он любил музыку. Он любил Лизу, пока в ней была музыка. В ее пальтишке, в ее вечно промокавших «румынках». Полуеврейка, полушатенка, полупианистка. Что-то блоковское, дымчатое, начатое, незавершенное.

Блоковское выдохлось очень скоро, через год. Да и Блока он постепенно разлюбил. Осталась партитура «Предчувствую Тебя» для хора а капелла, нигде не исполнялась.

Разворачивается, делает несколько шагов. Другая стена. Разворот, шаги, стол, стена. Он не мог писать музыку, когда она была дома. Она подходила сзади, упиралась животом в его плечи, дышала в ухо: «А знаешь, вот эта твоя тема сейчас очень похожа на…» – и начинала напевать. Он просил ее этого не делать. Она обижалась, она же хотела помочь. Через неделю все повторялось: «Послушай, похоже ведь…» Один раз швырнул в нее нотами. Она хлопнула дверью и четыре дня жила у тещи.

Дольше всего их связывала постель. Когда музыка уже ушла из всего, когда быт превратился в сплошной лязг и скрежет. Когда каждый уже разметил границы, и общей территорией были только дети. Постель все еще оставалась в луче неяркого света, только в постели они могли иногда о чем-то поболтать. Так казалось Николаю Кирилловичу. Что казалось Лизе, он не знал. Один раз спросил, она промолчала, потом стала рассказывать про какую-то собаку, которую увидела возле подъезда.

Да, Лиза очень любила собак, артистично изображала их. Постоянно притаскивала щенят, сразу двух, одному будет скучно. Едва освоившись, они начинали ненавидеть Николая Кирилловича. Рвать ноты, обгрызать карандаши. Скулить, когда он садился за инструмент.

Так они жили. Последние годы Лиза уже не притаскивала собак. Не лезла, когда он садился за инструмент, со своими догадками, а ходила поджав губы. Да он и не садился при ней, и это ее тоже обижало. После рождения Павлика постепенно исчезла и постель, погасла, остались матрац, простыня, подушка, тяжелое одеяло и немолодая, уставшая женщина. Почувствовав его шаги, Лиза отворачивалась и закрывала глаза. Или просила дать ей дочитать пару страниц, и он лежал и ждал, когда она отложит книгу, зевнет и вспомнит о нем: «Ладно, только быстро».

Так они жили, уходили на работу, занимались детьми, платили за коммунальные услуги. Он продолжал даже любить ее, любить одной памятью. Он останавливается у стены и ковыряет обои.

Завтра он позвонит в Питер. Главное – Варя.

…Он медленно несет дочь. Поднимается по ступеням, проходит по доскам помоста. Качает ее, напевает что-то вроде колыбельной. Наверное, ту, которую сам слышал в самом раннем детстве. Теперь он снова ее вспомнил, он качает дочь и негромко напевает, чтобы сон ее был сладок, как и положено сну маленькой принцессы. Пусть она уже не маленькая, давно выросла, вышла замуж, уплыла в другую страну. И вообще не может услышать его песню, потому что ничего не может услышать. «Я б спас ее… А вот теперь она ушла навеки. – Корделия, Корделия, чуть-чуть повремени еще!»

* * *

Дуркент, 21 мая 1973 года

Уни олиб колар эдим… халал бердингиз,Ўлиб колди! Корделия, Корделия,Мунча шошасан![72]

В городе, кроме Музтеатра, имелся еще Драмтеатр, и между ними, как между Монтекки и Капулетти, шла древняя и глухая вражда. Театры с ревнивым прищуром следили друг за другом и плели затейливые орнаменты интриг.

Назначение Николая Кирилловича худруком в Музтеатр было воспринято как пощечина всему драмтеатровскому коллективу и его традициям. В начале декабря в кабинете директора собрались аксакалы театра, за столом только и было слышно: «из самого Ленинграда», «сам Дурбек-акя», «экспериментальная музыка»… Аксакалы долго курили и пили чай; наконец постановили: а) не впадать в панику и б) принимать меры. Реализация пункта «б» включала, между прочим, настраивание – через своих людей – против Николая Кирилловича коллектива Музтеатра. Добиться этого, учитывая негибкость нового худрука, оказалось несложно. Все мелкие неудачи Николая Кирилловича тут же укрупнялись, расписывались соответствующими красками и сообщались в кабинете директора Драмтеатра.

И все же главным в пункте «б» было не это. Было решено, что Драмтеатр нанесет ответный удар в виде новой, поставленной к фестивалю, современной пьесы. Возможно даже, экспериментальной. Слово «экспериментальной», правда, вызвало волнение умов: в Драмтеатре привыкли свято хранить традиции. После пяти выпитых чайников пришли к компромиссу. Было решено ставить классику, но новыми средствами. Из Ташкента был приглашен молодой режиссер, считавшийся новатором и поэтому сидевший без работы. Режиссер согласился и с ходу предложил ставить «Короля Лира». Причем на узбекском, действие должно происходить в древнем Дуркенте, а музыкальным сопровождением служить шашмаком.

У режиссера была внешность восточного Пьеро и энергия небольшого атомного реактора. Через три дня он уже всех убедил. Поддержал его и Синий Дурбек, который тут же назвал себя тайным поклонником Шекспира. Почему тайным, осталось непонятным; главное, что Шекспиру и эксперименту был дан зеленый свет. Так в Драмтеатр оказался втянут Давлат, специалист по шашмакому и дуркентской музыке.

Давлат просиживал в Драмтеатре, куря и обсуждая с Садыком – так звали режиссера – детали музоформления. К середине апреля появились ноты.

И тут возникли сомнения. Шекспировский стих, даже в узбекском переводе, не желал ложиться на ритм шашмакома. Давлат предлагал слегка переделать текст, но против этого восстали аксакалы. Тут даже термоядерной энергии Садыка не хватило, пришлось отступить и занять почтительную оборону. Садыку к тому же самому не нравились варианты переделки Шекспира, которые предлагал Давлат; Садык хмурился и прятал лицо в ладонь. Давлат попытался подправить мелодию; Садык слушал и прятал лицо уже в две ладони и нервно качал ногой. Кто-то, чуть ли не сам директор, предложил призвать на помощь Рудольфа Карловича. Давлат тут же схватил ноты и заявил, что лучше их сожжет, чем позволит из них делать «Прощай, паранджу!».

Через день перед колоннами Музтеатра остановилась машина. Вышел Садык и, слегка покачиваясь на высоких каблуках, прошел внутрь. Посидел минут пятнадцать в зале, наблюдая, как Николай Кириллович репетирует первую часть своей симфонии, стучит палочкой и что-то объясняет срывающимся голосом. И так же спокойно, под вытянувшиеся лица музтеатровцев, вышел. Этот визит обсуждался в Музтеатре так же бурно, как и прошедший в тот же день матч «Дуркора» с душанбинским «Динамо». До этого никто из Драмтеатра по своей воле в Музтеатр не приходил.

Так к «Лиру» был привлечен Николай Кириллович; ради этого Садык целый час проторчал у директора Драмтеатра, а потом вместе с ним звонил за благословением Синему Дурбеку.