Читать книгу "Не жизнь, а сказка - Алена Долецкая"

— Что?!?! Всё не понимаете?!?! Да как вы смели?!

— В каком смысле, Ольга Сергеевна?

— Я спрашиваю, как вы смели? Каждую главу открывать этим своим эпиграфом?! Да ещё цитируете чёрт знает кого! Лотман, Якобсон, Рождественский… Вам кто позволил нарушать диссертационный канон?

Крики не мешали ей продолжать методично рвать рукопись.

— И это не просто грубое нарушение научной дисциплины! Это попахивает хулиганством. Я бы даже сказала диссидентством! А это ваше чудовищное «вернёмся к нашим баранам»?! Всё переписать, чушь убрать, остальное я публично разберу на партсобрании.

Обожжённые этим напалмом, мы тихо удалились. Даже к мытью посуды не подошли.

По дороге нас трясло от ужаса. Выгонит из храма науки с волчьим билетом? Опозорит на весь мир? Меня беспартийную будут полоскать на партсобрании? Но чувство юмора взяло своё. Управдом Мордюкова из «Бриллиантовой руки» с её «Отключим газ!» казалась родной сестрой нашего профессора. И конечно, О.С. была исключительно советским человеком. Много гениев она может и не воспитала, но добротных профессионалов, а иногда и отменных филологов — вполне. Филфак МГУ позднесоветского периода вообще давал фундаментальное образование, которое выручило многих из нас в смутные времена, и выручает до сих пор, чем бы мы ни занимались.

Как же мы ненавидели своих учителей-мучителей, какие зверские прозвища им давали, на что в своих детских мечтах были готовы пойти, только бы они не добрались до школьного или университетского коридора. И только спустя годы понимали, как неизмеримо много мы им должны за их строгость и страсть. За то, что научили нас не жалеть себя, много и беспощадно работать и превыше всего ценить профессионализм и самоотдачу.

Потом мне самой придётся устраивать не одну рваку, воспитывая своих редакторов и журналистов. Я буду это делать часто, но не яростно, всегда наедине и уж точно без партсобраний.

Клеймо на языке

Кто был замужем или просто жил в гражданском браке, знает, что это случается — взял и влюбился в другого. Помучились, выяснили отношения, а тут и влюблённость прошла, и снова «люблю я только тебя». Не зря же говорят, влюбиться — одно дело, а любить — совсем другое. В английском ещё интересней выходит: «влюбиться — fall in love», упасть в любовь. Ну, как упал, так и вылезай.

Эта моя влюблённость началась как-то вяло, в школе. Как говорили училки, «язык у неё идёт». Куда он идёт, неясно, но это был английский с его бесконечным школьным «Лондон — город контрастов». Куда загадочней и привлекательней казались песни The Beatles с их The Long and Winding Road.

Взрыв чувств и неподдельной любви к английскому случился в университете на филфаке. Нам поставили высокую планку: «Если ты иностранец, говори с безакцентным английским произношением под названием RP (received pronunciation), учись у лучших, читай лучшее и слушай лучших».

Всё правильно, но напомню: в начале 70-х не было видео, интернета, а живого иностранца — днём с огнём не сыскать. Поэтому — слушаем по три часа в день плёнки в лингафонном кабинете с записями великих английских актёров («никаких американцев и их вульгарного акцента!»), читающих английскую же классику. Учим отрывки наизусть. Так и поселились в моих ушах голоса Лоуренса Оливье, Пола Скоффилда, Мэгги Смит, перекатывающие эти необычные для русского звуки, взмывающие вверх и падающие камнем вниз, грохочущие гневом в шекспировских пьесах, успокоительные на Диккенсе.

Пьеса «Пигмалион», а с ней и фильм-мюзикл «Моя прекрасная леди» с Одри Хепбёрн и Рексом Харрисоном стали каноническим, обожаемым, до дыр перечитанным и пересмотренным произведением о том, как простонародный акцент может лишить человека шанса сделать карьеру. Сам Бернард Шоу велел нам зарубить на носу: «Ни один англичанин не откроет рта без того, чтобы не вызвать к себе ненависти или презрения у другого англичанина». И ведь прав был Бернард! Спустя почти сто лет Маргарет Тэтчер будет переделывать свой выговор в более статусный в пору своего премьер-министерства.

Короче, у англичан на языке клеймо, которое выдаст их враз. Так что нам, иностранцам, чтобы не звучать, как уборщица с привокзальной площади, надо пройти сквозь эту многолюдную толпу акцентов и не подхватить, как вирус, какой-то неуместный чужеродный выговор.

Днём — лингафонный кабинет, а ночью, пока спали бдительные органы безопасности, радио Би-би-си, из которого лилась живая речь настоящих образованных англичан. Это были минуты блаженства, соприкосновения с чем-то далёким, инопланетным, и в то же время близким, потому что оно разговаривало у тебя дома. О поездке «туда» могли мечтать только избранные. Мне это дело не светило — так что любовь к английскому прививалась хоть и в лабораторных условиях, но, с одной стороны, изящно, а с другой — фундаментально.

Пять лет филфака прошли радостно и бодро, я поступила в аспирантуру, начала преподавать. И тут на меня свалилось предложение, от которого не то что отказаться было нельзя — от самого факта меня охватила эйфория. Одна из моих самых любимых преподавателей, потом коллега и друг, Юлия Васильевна Палиевская, предложила попробовать себя в художественном переводе. Она уже была известным специалистом по англо-американской литературе, переводчиком Фолкнера, Олдингтона, Стивенсона. Но тут такая история — одно дело преподавать и анализировать со студентами изыски перевода, например, стихотворения Киплинга «Заповедь», — что уловил М. Лозинский, а что С. Маршак. И совсем другое — самой прикоснуться к оригинальному тексту и искать единственно прекрасное звучание на родном языке. А уж когда мои переводы рассказов Рея Брэдбери и новозеландских прозаиков вышли в издательстве «Прогресс»…

Не буду утомлять ламентациями о тернистом пути переводчика — здесь скрещивали шпаги великие: Чуковский, Маршак и подобные им титаны. Их работами я зачитывалась, но профессиональным наставником служила Палиевская.

В начале 80-х Ю.В. готовила двухтомник Фолкнера, была также составителем книги его эссе и речей и предложила мне среди прочих перевести его речь по случаю вручения Нобелевской премии по литературе. Она была совсем небольшая, но билась я с ней насмерть. Вот не шла, и всё. Переводила я в основном вечерами и ночами, за что получила от ревнивого мужа «ты любишь Фолкнера больше, чем меня» и пару дней мрачного выражения лица. Но сроки начинали поджимать. И тут Юля, желая мне помочь, говорит: «Ты не забудь, что Уильям ненавидел светские признания и прославления, вовсе не собирался ехать в Швецию получать эту премию, а также крепко выпивал». К вечеру я запаслась виски — а что ещё должен пить американский писатель? И недаром говорят «без поллитры не разберёшься». Я как будто накинула на плечи твидовый пиджак Фолкнера и почуствовала, как крепкий алкоголь начал делать доброе дело. Заплясали вокруг образы, слова, идеи, и уже почти всё получается, и вдруг — вжжик! — и слова сами расселись по своим местам. За ночь собрала не дающийся в руки пазл.

А потом Палиевская, мой учитель и ментор, решила уехать из страны, и я поняла, что без её руководства я никогда не поднимусь на тот уровень, который у меня самой вызовет восхищение.