Читать книгу "Еще о женьщинах - Андрей Ильенков"

То есть сейчас уже речь идёт о весёлой науке испачкать ей ножки без её ведома. Ведь вышеперечисленные фокусы уместны лишь в общении с самым близким человеком, с настоящей боевой подругой, с соратницей в моей борьбе. Для случайных же поклонниц, пачкать которых ещё как бы неудобно, мы ограничиваемся полом. Отказать-то в сменной обуви, которой нет, проще простого. (Хотя на самый худой конец сменная обувь имеется, но в эти туфельки-лодочки тоже предварительно была насыпана сажа, и я этого не скрываю.) И не будет же она всю ночь сидеть в сапогах, а я натапливаю пожарче, а колготки или носочки пожалеет. Конечно, если девушка попадает в гости неожиданно с какой-нибудь жёсткой пьянки и в давно не топленном зимой помещении стоит абсолютный ноль, то никакого свинства не происходит, но тогда обычно и у меня не встаёт, и её хватает только на то, чтобы снять шубку, шапку и муфточку, и то уже под всеми одеялами. А в норме достаточно добежать от кровати до кухни посикать в помойное ведро или, лучше, какнуть, хотя на это немногие решаются, чтобы всё получилось. Во время совместного ужина, кстати, редко убережёшься (человек я неаккуратный, вообще свинья, хотя почему-то и Дева), чтобы не капнуть на пол ложечку-другую варенья по ходу наиболее вероятного маршрута незнакомки, также очень хороша, для этих целей маленькая лапшичка, а сама незнакомка вечно до изнеможения наливается пивом, вином, чаем и кофеем. А также, если имеется, то и молоком, правда, от этого иные блюют. И хотя натуралистичней было бы ей побежать до ветру на двор, по сугробам, но по отношению к непривычной городской барышне это негуманно, а ведь они все такие, и я ставлю белое эмалированное ведро. Оценим и мою галантность, ибо ведро вовсе не помойное, вообще-то я держу в нём питьевую воду, конечно, ключевую.

Однако никому не советую сводить мой культ рыцарского поклонения к грубому любострастию! В одном из своих ранних рассказов — не в таком программном, как этот, — я признался, что не дал бедной девушке Дарье бутылку водки в обмен на её последние туфли, но потом загадочно обронил: оттого что не знал, чьи они, в точности. Теперь я уточню, почему знай, что Дарьины, купил бы. Я коплю, рыдая медленно, изображения дамских ножек. И я должен знать героиню в лицо, а то я буду любоваться туфельками, а их носила вовсе не Дарья, а какая-нибудь посторонняя прохожая женщина, может быть, даже лесбиянка.

Главным образом меня подвигло на это стихотворение Шварца проклятого, а если подумать, то Олейникова:

Если их намазать сажей

И потом к ним приложить

Небольшой листок бумажный —

Можно оттиск получить.

Буду эту я бумажку

Регулярно целовать,

— ну и т.д. Это вам не пушкинские строки о ножках, где пылкий лирический герой всё же остаётся их пассивным обожателем на зелени лугов, решётке камина или взморье. Это руководство к решительной манипуляции! И я, засучив рукава, принялся. Вначале я действительно мазал их сажей вручную, просил наступить на лист формата А4 и складывал стопочкой. Потом додумался использовать краску разного цвета, чтобы у каждой женщины был свой. При помощи кальки я сделал обводы стоп и раскрасил по своему разумению, но ведь это были уже не настоящие следы. Для искусства это, может быть, неважно, но важно для меня, я-то знал, где настоящий оттиск живой стопы, а где имитация. (Мне ведь, сразу предупреждаю, по пистолету чистое искусство для искусства, то, что я делаю, — больше, чем искусство. А если какой-нибудь эстет скажет, что, наоборот, меньше, я не стану спорить на эту тему.) Притом отпечаток босой ножки немного отличается от тех её очертаний, которые она принимает, будучи обутой. Получить изображение последней очень легко: достаточно заполучить поношенную женскую туфельку и вынуть из неё стельку, если таковая имеется.

Для стелек я сконструировал специальную расправилку с булавками и щадящим гидравлическим прессом, описание которой почему-то не прилагается.

Однако само превращение рельефной поверхности стопы в плоское изображение на бумаге неизбежно искажает нечто важное, нечто такое, что и дорого в ножке. В этом смысле бесценным свидетельством являются отпечатки женских ножек на почве, однако наиболее распространённая для этого почва — пляжный песок — их не хранит, нечастые в городе прошлёпы по грязи размываются дождями, а убедить трусоватую женщину оставить след на застывающем бетоне трудно, да и самая возможность у меня, нестроителя, появляется редко, если не сказать большего.

Кстати, о нечастых прошлёпах. В городе! А за городом, можно подумать, чаще. Вот один вопиющий пример из жизни автора. Однажды в прекрасную летнюю пору, после дождичка в пятницу, он с семьёй двигался пешком на свою писательскую дачу, чтобы славно поработать и, главное — не забыть полить помидоры, которые под плёнкой, и поэтому дождик им по барабану, а в рот не попало. Они идут, наслаждаясь природой, которая расстилается по обе стороны просёлочной дороги, несмотря даже на то что увешаны сумками, пакетами и всем, чем положено из писательского спецраспределителя. Даже маленький ребёночек пяти лет по прозвищу Шишкин — и тот увешан оружием. И посреди дороги вдруг торчит лужа. Не простая такая лужа, которых вокруг было пруд пруди, а лужа истинно гоголевских масштабов, как в Миргороде, но, конечно, гораздо более холодная, потому что всё-таки это наша, настоящая уральская лужа. Поэтому в отличие от миргородской в ней не лежит никакой свиньи, но зато её хорошенько размяли грузовики и трактора. Но никак не легковые машины, потому что им бы её не форсировать. Она уже немного подсохла на солнце, обдута ветрами, и воды не сказать, чтобы очень много. Но грязи много. Её столько, что, ничуть не хвастаясь, скажу: по части грязи Гоголь отдыхает.

Они остановились у самой её кромки и с облегчением поставили сумки на прибрежную травку. Автор закурил, рассматривая лужу, пытаясь для начала хотя бы мысленно наметить какой-нибудь маршрут по какому-нибудь её краю. Но края упирались в болото. Маленький ребёночек достал китайский музыкальный пистолет на батарейках и стал ожесточённо расстреливать лужу, оглашая окрестности назойливыми звуками сигнализации. В паузах между трелями пистолета над головой шумели сосны. Где-то стучал дятел.

Грязь-то, в общем, не очень глубокая, до колена не дойдёт. На авторе — резиновые сапоги, но на жене их нет, потому что они как раз на авторе, и порядочно жмут, и он хочет как можно скорее добраться до места. А на ней — какие-то кроссовки. (Что там на ребёнке — вообще не важно, потому что его по-любому придётся тащить на руках, но он-то лёгкий.) Какие кроссовки? Да уж конечно, белые.

Он джентльменски говорит:

— Я, конечно, могу тебя перенести.

Она не даёт даже окончить фразу и интересуется:

— А ты не уронишь?

— Нет, зачем же ронять? Только вот…

Только вот неправильно это, совсем даже неправильно! Нести женщину на руках через такую прекрасную грязь. Которой в жизни, за всех не говорю, но в жизни автора встречается не так много, чтобы пренебрегать случаем. Это, может быть, у других её много, так они могут себе позволить через иную невзрачную слякоть перенести женщину на руках, а автор вынужден дорожить всякой самой маленькой грязькой. Это вон знаменитый учитель танцев у замечательного в своём роде писателя Игоря Резуна может себе позволить заявить кандидатке в бальную школу, осматривая её ножки: «Так, а вам на скотный двор, десять километров босиком по навозу. Свободна!» Это вот и называется — с таким счастьем, и на свободе. Человек видал скотные дворы с десятью километрами навоза, а автор так и десяти метров навоза никогда не видел, и ему, конечно, очень больно взять её на руки и всё своё недолгое счастье таким образом просрать. Гораздо лучше перенести ребёнка, а она и сама не маленькая, шестьдесят кило, между прочим, и одно краше другого, короче, катастрофа.