Читать книгу "Мидлштейны - Джеми Аттенберг"

— Хорошо, бери свою картошку.

Эди открыла коробку с «МакРибом» и взглянула на мясо в густом темно-красном соусе. Внезапно она почувствовала себя животным. Захотелось утащить еду куда-нибудь подальше — не в отдельную кабинку, не во двор с качелями и горками, а куда-нибудь в парк, в укромный уголок, что притаился в тени шелестящих ветвей, — и там, когда она убедится, что совершенно одна, разорвать сэндвич зубами. Однако нельзя же бросить детей. И высшего образования не нужно, чтобы понять: это преступление.

Наконец вошел муж, поморщился, вдохнув особенный запах «Макдоналдса». (Эди его обожала. Столько всего обещал этот солоновато-сладкий воздух, напитанный ароматом жареного мяса.) Ричард размашистым шагом направился к столику, неся в себе последний заряд энергии, большую часть которого сохранял для детей и лишь малую толику — для жены. Оглядев беспорядок на столе и разрушения, произведенные Эди, он сел рядом с Бенни. Тот обхватил отца руками. Ричард взял коробку с «МакРибом» — сэндвич еще лежал на месте — и заглянул в нее.

— Можно мне?

— Я как раз собиралась его съесть, — ответила она.

Муж наклонился к Робин, сидевшей на высоком стульчике, чмокнул ее в кудрявую макушку и взял картофельную соломку.

— Мое! — сказала Робин.

— Нужно делиться, малыш, — сказал Ричард.

— Ты опоздал на двадцать минут, — заметила Эди.

— Пробки.

— Хватит валить все на пробки, ты работаешь в миле отсюда.

— Если не веришь, выйди и сама посмотри. Бампер к бамперу.

— Ненавижу тебя, — спокойно произнесла Эди.

Понимает ли сын, что значит это слово? Что значит — ненавидеть?

— Ну что ж, сегодня, стало быть, четверг, — весело сказал Ричард. — Бенни, посмотри, что ты наделал!.. — Он порылся в деталях самолетика. — Эй, жена! Я голодный. Мне точно нельзя сэндвич?

— Нет, нельзя, — прошипела Эди, закипая. — Мы лишь двадцать минут назад купили себе поесть, а час назад я забрала детей, полтора — уехала с работы, десять — отвезла их к…

— Знаю, знаю, — перебил Ричард.

— Ты много чего знаешь, я посмотрю.

— Давай мы с ребятами сходим на горки, а ты минут пять посидишь одна со своим сэндвичем?

— Я не хочу тут сидеть, — сказала Эди.

Ей вдруг стало противно смотреть на весь этот мусор, коробки, обертки — напоминание о том, что она ела.

— Тогда посиди где-нибудь еще. Мне без разницы. А ну, кому важно, куда пересядет мама?

Нет, это никого не волновало.

Она ушла в дальний угол, в кабинку рядом с туалетом. Там никогда никто не ел, кроме обслуги на перерыве. Эди оглянулась на мужа, который помогал детям собираться, и тот ей кивнул. Она села и вдруг начала дрожать. Ей стало холодно вдали от детской возни и тепла родных, всего, что ее отвлекало. Эди вытащила из сумочки газету. Откусила «МакРиб», разгладила первую страницу. Неужели это не сон и все именно так, как она хотела?

Позже, когда они с семьей отправлялись в какой-нибудь ресторан, Эди ела за отдельным столиком. Через некоторое время они вообще перестали обедать вместе. Подрастающие дети привыкли думать, что так и надо. Сначала им в голову не приходило, что бывает по-другому, а потом стало уже поздно. Много лет спустя взрослая Робин заметит, что ведет себя точно как мать: всегда ест в одиночестве и при этом читает, а вот Бенни, его любящая жена и дети каждый вечер вместе садятся за стол, на котором стоит горячая здоровая пища. Однако, в конце-то концов, тут не было ничего ужасного. «Все могло сложиться гораздо, гораздо хуже», — сказал Бенни на похоронах матери, и Робин с ним согласилась. «Представь, если бы нас морили голодом», — сказала она. «Или избивали», — продолжил он. В эту игру они могли играть часами.

В тот день, когда Эди в одиночестве ела сэндвич, исполнился год с извержения вулкана Сент-Хеленс. Хотя произошло оно в другом штате, газета посвятила ему первую полосу. Трагедия зреет в памяти. Пятьдесят семь человек погибли. Они думали, что гора — их друг. Не хотели бросать дома.

«Какие дураки, — подумала Эди. — Я бежала бы сломя голову».

Исход

Робин не соблюдала традиций иудаизма тринадцать лет. Никаких Великих праздников[11]с родителями, никаких бар-мицв у дальних родственников. В университете она не посещала еврейский клуб. Не отмечала ни Пурим, ни Песах, ни Шаббат. Ничего, кроме Хануки в доме Бенни, для которой сделала исключение, потому что на Хануку принято вручать подарки, а еще — ради племянника с племянницей: Робин их очень любила, а дети обожали этот праздник.

И вот после стольких лет ее угораздило попасть на пасхальный ужин, седер. Она здесь — в городке Нортбрук, штат Иллинойс, в гостях у родителей своего скорей-всего-парня. Робин в элегантном синем платье стояла в гостиной, полной народа, и держала за руку Дэниела. Она вцепилась в него инстинктивно, потому что иначе ее унесла бы толпа. Робин совсем не кокетничала, не играла в нежные чувства — она всего лишь спасала свою жизнь.

— И откуда в тебе эта неприязнь? — сказал Дэниел недели за две до Песах.

Он только что пригласил ее к своим родителям: вкусно поесть, развлечься, познакомиться с семьей. Дэниел очень хотел, чтобы она поехала — получив отказ, он не сдался. Обычно решение оставалось за Робин: они пили и занимались любовью, когда хотелось ей. Кстати, для обоих это был лучший секс в жизни. Они наконец поняли, что такое пара, хотя бы в физическом смысле — по тому, как прижимались друг к другу их соленые от пота, переполненные желанием тела, по тому, как разговор перетекал от непристойностей к нежной чепухе. Однако совместное будущее они не обсуждали, говорили в основном о матери и ее болезнях, о папочке-козле, о том, как прошел у Робин день, иногда — о том, что случилось у Дэниела, и только. Порой она жаловалась:

— Родители совсем сбрендили, до психушки меня доведут.

— А ты не думала обратиться к психологу? — спрашивал он.

— Хочешь сказать, мне пора?

Тут он уходил, подняв руки. Отвечать на такой вопрос? Нашли дурака! Робин всегда командовала парадом. Однако стоило сказать, что к родителям она не поедет, как он вскинул голову с мягкими, светлыми волосами и пристально взглянул на подругу.

— Не сложилось у меня с иудаизмом, — сказала она.

— Обычный семейный ужин. С небольшим оттенком еврейских традиций.

— Пожалуйста, не настаивай.

— Это я говорю «пожалуйста», а ты мне отказываешь.

Она плюхнулась на диван и обхватила руками колени, прижав к ним голову.

— С чего ты так уперлась? Это ужин, отличный ужин с милыми людьми. Сущие пустяки.