Читать книгу "Исповедь литературоведа. Как понимать книги от Достоевского до Кинга - Николай Жаринов"

И самое интересное, что это блюдце и чашка – воплощение пошлости и безвкусицы. Позолоченные, украшенные резьбой… Фу, только представляешь себе, и прямо противно становится. Такая эмблема роскошной жизни с претензией на красоту. Но читаешь эту сцену в романе, и сжимается сердце. Перед тобой уже не просто серебряные безделушки, а хранилище мечты. В них вся любовь старого героя к его покойной жене. И эту любовь он мнёт и несёт в ломбард, чтобы помочь непутёвой дочери.

Какая трагедия в одной сцене, в этом нервном движении старческих рук. Такой момент может увидеть и описать только настоящий мастер.

Быть молодым, мечтать о женщине, жаждать светской жизни и видеть, как перед тобой распахиваются двери двух домов; стать твердой ногой в Сен-Жерменском предместье у виконтессы де Босеан и преклонить колено на Шоссе д’Антен перед графиней де Ресто, пронизывать взором анфиладу парижских салонов и считать себя достаточно красивым, чтобы найти там покровительство и помощь в женском сердце; чувствовать себя достаточно честолюбивым, чтобы одним неподражаемым прыжком вскочить на туго натянутый канат, идти по нему со смелостью никогда не падающего акробата и приобрести самый надежный балансир в лице обворожительной женщины! Кто бы во власти таких дум и такой женщины, величественно возникавшей перед ним здесь – рядом с торфяной печкой, между нищетой и Сводом законов, – кто бы в своем раздумье не пытал грядущее, не видел впереди удачи, как Эжен?

Разгулявшаяся мысль так щедро давала векселя под будущие радости, что он уже воображал себя наедине с графиней де Ресто, но в это время стон, подобный скорбному вздоху св. Иосифа, нарушил молчанье ночи и отозвался в сердце молодого человека, как чей-то предсмертный хрип.

Эжен тихонько открыл дверь и, выйдя в коридор, заметил полоску света под дверью папаши Горио. Опасаясь, не плохо ли его соседу, он приложил глаз к замочной скважине, заглянул в комнату и увидел старика за работой, казалось, настолько подозрительной, что студент решил оказать услугу обществу, хорошенько выследив ночные махинации так называемого вермишельщика. Папаша Горио еще раньше перевернул стол вверх ногами и привязал к его перекладине большую чашку и блюдо из позолоченного серебра, а теперь эти предметы, украшенные богатой чеканкой, он обвивал чем-то вроде каната, стягивая так сильно, что свертывал их трубкой, по-видимому для того, чтобы превратить в слитки.

«Ого! Каков мужчина! – подумал Растиньяк, глядя на жилистые руки старика, пока он с помощью веревки мял, как тесто, позолоченное серебро. – Не вор ли он или сбытчик краденого, который только прикидывается немощным дурачком и живет, как нищий, чтобы спокойно заниматься своим промыслом?» – спрашивал себя Эжен, выпрямляясь.

Студент снова приник глазом к замочной скважине. Папаша Горио размотал канат, взял ком серебра, положил его на стол, предварительно накрытый одеялом, и стал катать, придавая форму круглой чурки, – операция, с которой он справлялся изумительно легко.

«Да, силы в нем, пожалуй, не меньше чем в польском короле Августе!» – подумал Эжен, когда серебряная чурка стала почти круглой.

Папаша Горио печально глянул на дело рук своих, из глаз его потекли слезы, он задул витую свечечку, при свете которой плющил серебро, и Растиньяк услышал, как он, вздохнув, улегся спать. «Это сумасшедший», – подумал студент.

– Бедное дитя! – громко произнес папаша Горио.

(Оноре де Бальзак, «Отец Горио»)

Но это было только начало. Той зимой я с головой погрузился в мир французской литературы XIX века.

За романами Бальзака последовали произведения Виктора Гюго. Так вышло, что именно благодаря этому писателю я впервые попробовал взглянуть на окружающий мир иначе. Не только с точки зрения художественных образов и ассоциаций, но и с точки зрения слов.

Правда, тут, думаю, нужна небольшая расшифровка.

Обычно, когда человек слышит какое-то слово, то в голове его сразу вырисовывается зрительный образ. Это очень распространённое явление. А что, если попробовать поменять эту связь? Видишь перед собой предмет и начинаешь ассоциировать его со словами. Выбираешь из них те самые, которые лучше всего подходят под описание.

Тут нельзя не вспомнить Владимира Маяковского. У него это получалось просто филигранно. Взять даже известную строчку из самого популярного его стихотворения: «Дым табачный воздух выел…». Кажется, что тут нет ничего особенного. Но это не так. Даже одно слово может изменить всё в описании момента.

Давайте по конкретике. Исключим фразу из стихотворения. Представим, что не знаем продолжения. Есть только первая строчка, и больше ничего. Сравним три её синонимичных варианта. Первым будет оригинал авторства Маяковского, а дальше – другие строки. Народная: «В комнате кумар, хоть топор вешай», нейтральная: «Комнату заволокло табачным дымом».

Если рассматривать строку с фразеологизмом, то, с точки зрения художественного слова, – это полный провал. Большая часть устойчивых выражений используются так часто, что утратили своё значение. Они превратились в обыденность, мы их не замечаем, описательные способности сведены к минимуму. Остаётся только топор, который хочется или повесить, или зарубить им кого-то. Благо опыт русской литературы даёт богатое поле для фантазий в этом направлении.

Если разбирать строку: «Комнату заволокло табачным дымом», то мы тоже сталкиваемся с определёнными нюансами. Не стоит забывать, что каждое слово в языке имеет своё звуковое выражение и свою ритмику. Так, например, глагол «заволокло» обозначает постепенное, долговременное действие. Это слово воспринимается так и из-за наличия полногласного сочетания, и из-за обилия слогов. Кроме того, это нейтральное предложение безличное. Объекта, совершающего действие, тут просто нет. Получается, что комната постепенно наполняется всё большим количеством табачного дыма. А Маяковскому нужно было совершенно другое.

Вернёмся к его строчке «Дым табачный воздух выел…». Тут есть чёткая персонификация. Действие выполняет сам дым. Это он «выел» воздух. В последних двух словах повторение одних и тех же согласных звуков (аллитерация) создаёт нужный эффект. Вы буквально испытываете это чувство. Вы задыхаетесь, ведь воздуха нет. Вместо него остался один только табачный дым.

Ощущение нехватки воздуха не оставляет вас на протяжении всего стихотворения. Этот лейтмотив дыхания с каждой новой строфой приобретает всё большую силу. Тот, кто хоть раз видел, как любовь превращается в руины, знает, что это за чувство, когда становится трудно дышать и каждый вздох – это тяжесть, гранитной плитой ложащаяся на тебя.

Ох уж эти дебри поэзии.

Двух поэтов люблю я больше всего в русской литературе. Это Маяковский и Заболоцкий. Такие разные, но удивительные мастера.

Вот и сейчас, написал строчку из Маяковского и не могу удержаться от того, чтобы дальше не продолжить говорить о поэте. Ведь ещё с десятого класса, когда я впервые вдумчиво прочёл его произведения, русский футурист стал для меня фундаментом всего восприятия художественного текста.