Читать книгу "Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан"

У Бетмана, однако, были опасения относительно отправки «Пантеры» на задание, но он позволил министерству иностранных дел и его влиятельному министру Альфреду фон Кидерлен-Вехтеру себя уговорить[1257]. Бетман обычно предоставлял вести иностранные дела ему, и Кидерлен был более чем счастлив взять их в свои руки. Крупный блондин, жестоко прямолинейный, с лицом покрытым шрамами от дуэлей, Кидерлен не боялся никого, даже кайзера, и ничего, включая войну. Он был известен как своим остроумием и сарказмом, так и бестактностью и грубостью. Когда речь зашла о том, чтобы отправить его послом в Лондон, Грей якобы воскликнул: «Больше дредноутов и дурные манеры Кидерлена – это будет уже слишком!»[1258]Изначально он был фаворитом кайзера, который любил его непристойные шутки и истории, но он зашел слишком далеко, и его грубые комментарии о своем господине дошли до кайзера. В качестве наказания Кидерлен был отослан томиться послом в Румынию. Императрица, которая была в числе его врагов, тоже не одобряла его образ жизни: он много лет открыто жил с вдовой, которая вела его дом. Когда Бюлов заговорил с ним об этом, Кидерлен нелюбезно ответил ему: «Ваше превосходительство, если бы мне пришлось представлять вам на изучение corpus delicti (состав преступления – лат.), думаю, вам было бы трудно поверить в какие-либо незаконные отношения между мной и толстой старухой вроде нее»[1259].

Кайзер сначала сопротивлялся желанию Бетмана вернуть Кидерлена в Берлин в качестве министра иностранных дел, но уступил, сказав только, что канцлер убедится, что в его мехе есть вошь. Кидерлен не проявил благодарности или уважения к Бетману, которого называл Земляным червяком (Regenwurm), и Бетман со своей стороны обнаружил, что имеет дело с упрямым и скрытным человеком, которому дал прозвище Мул (Dickkopf)[1260]. Отчасти причиной того, что внешняя политика Германии во время пребывания Кидерлена в должности часто казалась непредсказуемой и непоследовательной, становился его отказ поддерживать связь с зарубежными послами, своими подчиненными или коллегами. Однажды Бетман сказал друзьям, что ему пришлось сильно напоить своего министра иностранных дел, чтобы выяснить, что тот замышляет[1261]. Возможно, Кидерлен и сам не знал. Как с недовольством высказался один высокопоставленный военный в военном министерстве в разгар марокканского кризиса, отправка «Пантеры» была типичным шагом для непоследовательной политики Германии: «Не было никакого понимания того, к каким последствиям это может привести и что делать со всеми этими возможными последствиями. Говорят, этот приказ однажды обрел форму за несколько часов, не будучи основанным на точном знании местных условий, якорной стоянки и т. п. Неудивительно, что сейчас мы оказались в большей или меньшей растерянности перед лицом последовавших в результате политических проблем»[1262].

Создавая этот кризис, Кидерлен, по-видимому, намеревался заставить французов начать серьезные переговоры по Марокко и, подобно Бетману, надеялся, что Великобритания отделится от Антанты. С самого начала Кидерлен не разъяснил ни своим собственным коллегам, ни французам, какую компенсацию он имеет в виду для Германии в Марокко или других местах, возможно специально[1263]. Он предполагал – не без причины, – что французы не готовы воевать, так что был готов балансировать на грани войны и блефовать[1264].

Жюль Камбон, который так много работал, чтобы улучшить взаимопонимание между своей страной и Германией, выяснил, что с Кидерленом чрезвычайно трудно вести переговоры. В июне они вели переговоры в Берлине по марокканскому вопросу, когда Кидерлен внезапно взял шесть недель отпуска, чтобы поехать на воды. Камбон навестил его там в конце месяца, чтобы сказать, что Франция, возможно, готова предложить компенсацию в каком-либо виде. Кидерлен, который уже отправил «Пантеру» на задание, лишь сказал: «Привезите нам что-нибудь из Парижа»[1265]. Его переговоры с Камбоном начались снова 8 июля, после того как распространилась новость о прибытии «Пантеры», с обсуждения положения Германии в Марокко и возможности предоставления компенсации ей где-нибудь в Африке. Неделю спустя Камбон без обиняков спросил, чего именно хочет Германия. Кидерлен приказал принести карту Африки и указал на все Французское Конго. Камбон, как впоследствии утверждал Кидерлен, «чуть не упал». Это требование, просочившееся в прессу, вызвало тревожные предположения во Франции и Великобритании о том, что Германия намерена построить в Африке обширную империю, включающую в конечном счете огромное Бельгийское Конго и португальские колонии – Анголу и Мозамбик[1266]. На самом деле ни Кидерлен, ни Бетман не имели никаких интересов в Африке, но они хотели показать, что Германию нельзя не принимать в расчет[1267].

Что еще нельзя было не принимать в расчет – и это еще больше затруднило урегулирование кризиса, – так это общественное мнение в самой Германии. Кидерлен, который подталкивал колониальное лобби и националистический Пангерманский союз занять жесткую позицию, чтобы напугать французов, обнаружил, что он разворошил нечто, что трудно сдерживать. Жюль Камбон заметил после окончания кризиса: «Ложь, что в Германии народ мирный, а правительство – воинственное; правда в том, что все наоборот»[1268]. Лидер социал-демократов Бебель был настолько озабочен высоким градусом общественного мнения в Германии, что попросил британского консула в Цюрихе предупредить Лондон: «Ужасный конец кажется неизбежным»[1269]. По всей Европе в эти последние годы мира от России, где Дума все более активно участвовала в иностранных и военных делах, до Великобритании, в которой имелась давняя традиция информированного общественного мнения, правительства обнаруживали, что их способность маневрировать все более ограничивается эмоциями и ожиданиями общественности.

Во Францию, где реакция на действия Германии вызвала шок и гнев, кризис пришел в плохой момент. В конце мая катастрофа на авиашоу унесла жизнь военного министра, а премьер-министр получил тяжелое ранение. Правительство продолжало прилагать усилия к тому, чтобы удержаться, но развалилось месяц спустя. Новый кабинет министров был приведен к присяге 27 июня, за четыре дня до того, как до него дошла весть о появлении «Пантеры» у берегов Агадира. Новый министр иностранных дел не имел абсолютно никакого опыта в иностранных делах. Премьер-министр Жозеф Келло, богатый человек с сомнительной репутацией, известный скандальным браком с разведенной женщиной, планировал сам ими заниматься. У Келло было одно большое достоинство – реализм. Когда разразился кризис, он поинтересовался у Жоффра, который только что стал начальником штаба, относительно шансов Франции в войне. Шансы, по словам Жоффра, были невелики, так что Келло решил, что у Франции нет другого выбора, кроме как вести переговоры, и дал указания Жюлю Камбону, который уже давно хотел решить марокканский вопрос, работать с Кидерленом[1270]. Подобно немцам французы обнаружили, что их собственные пресса и общественное мнение лишь добавляют напряженности переговорам[1271]. Чиновники министерства иностранных дел на набережной д'Орсе тоже стали яростно возражать и сделали все возможное, чтобы помешать Камбону. «Они не знают, чего хотят, – посетовал он своему коллеге, которому доверял, – они постоянно вставляют мне палки в колеса, возбуждая прессу и играя с огнем»[1272]. Тем летом Камбон дошел до того, что использовал французского военного атташе в Берлине для отправки своих сообщений в Париж Келло через военное министерство[1273]. В результате таких трудностей Келло сам предпринял тайные переговоры через посольство Германии в Париже, что позднее привело к обвинению его в государственной измене[1274].