Читать книгу "Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина де Жирарден"

Скажем больше: порой все обстоит еще смешнее, ибо эта самая «собственность», о которой нам прожужжали все уши, — не что иное, как обольстительный обман. Собственность — одно из самых химерических созданий общественной фантазии. Вернее сказать, собственность-то у нас есть, но нету собственника. Чистокровный собственник в нашей стране — почти такая же редкая птица, как и чистокровный республиканец. Большинство собственников похожи на тех разорившихся вельмож, которые продолжают гордо носить имя земли, давно ими проданной. Полем чаще всего пользуется не тот, кому оно принадлежит. Первое, что делает человек, только что купивший дом, — закладывает его, чтобы оплатить покупку; право, такого человека трудно назвать собственником. Итак, только люди, охваченные безумной гордыней, могут полагать, будто бой идет за собственность; думать так — фатовство нового рода, ибо в реальности собственность, как правило, принадлежит не одному собственнику, а целой группе кредиторов; так вот, скажите на милость, разве группа кредиторов — это в каком-то смысле не предмет мечтаний коммунистов? Будь мы ученым экономистом или ловким статистиком, мы бы, возможно, сумели вам доказать, что тот коммунизм, которого вы так боитесь, уже давно существует во Франции в самых разных формах и самых разных сферах, а вы просто-напросто не желаете замечать его тайного присутствия. Конечно, обладай мы логикой господина Прудона и красноречием господина Тьера[652], мы бы уже давно всех убедили. — Каким же образом? — Во-первых, объяснив буржуа — раз уж всех так занимает судьба буржуа, — объяснив этому Дон Кихоту собственности, что он не настоящий собственник, а во-вторых, объяснив народу, который так слепо и так несправедливо ему завидует, что этот незадачливый буржуа, навлекающий на себя всеобщую ненависть из-за своего мнимого блаженства, есть несчастнейшее существо в мире.

За что было нанесено столько смертельных ударов, из-за какого вздора пало столько благородных жертв? Когда бы мы дерзнули обнажить всю тщету и всю смехотворность этой борьбы, мы без труда обезоружили бы заклятых врагов и заставили каждого из противников посмеяться над самим собой! Прекрасный способ исправить скупцов — доказать им, что драгоценнейшее из их сокровищ ровным счетом ничего не стоит. Не менее прекрасный способ исправить завистников — отбить у них почтение к предмету их зависти. Чем же, скажи на милость, о народ, — чем таким бесценным владеет горделивый парижский буржуа, которого ты преследуешь так неумолимо? У него нет ни замков, ни особняков, ни лесов, ни лугов; он нанимает тесное и унылое жилье в так называемом доходном доме. Жизнь в этом оштукатуренном улье не дарит ему ни одной из тех радостей, какие пристали человеку зажиточному; он не видит ни простора, ни света, не имеет ни воздуха, ни покоя, не наслаждается ни уединением, ни тишиной. Он живет бок о бок с людьми, которых не знает; ему известны только их изъяны; он не может сказать, честны ли его соседи, милосердны ли, добры ли; зато он может поклясться, что они беспутны и грубы, что они громко хлопают дверями, возвращаются домой очень поздно и едят странные блюда, тошнотворными ароматами которых отравлены все коридоры. Но ведь это неудобное жилье, возразишь ты, богато обставлено; буржуа не владеет домом, но зато он владеет движимостью. — Вот-вот, наконец-то слово найдено: настоящее сокровище парижского буржуа — это движимость, именно за него он сражается, не жалея жизни. И вот ради этого-то чудного сокровища ты, народ, собираешься биться с буржуа! Разве не правы мы были, когда утверждали, что битва эта — разом и печальная, и смешная? Умереть за движимость… и какую движимость!.. Отвратительное нагромождение бесформенных предметов, воплощение дурного вкуса всех времен; вещи, не представляющие никакой ценности, не соответствующие никакому стилю, не обличающие никакого мастерства, некрасивые и неудобные, вещи, приводящие в ужас художников и их учеников, но греющие душу буржуа, который ими восхищается, который раздобыл их ценой трудов и лишений и будет защищать их до последней капли крови. Он охотнее расстанется с жизнью, чем с чудовищными алебастровыми каминными часами, равно как и с двумя не менее чудовищными алебастровыми подсвечниками, подпирающими часы с обеих сторон; буржуа именует это уродство каминным гарнитуром; одному Богу известно, скольких усилий ему стоило обзавестись этой жуткой роскошью!.. сколько былых огорчений скрывается за этим нагромождением алебастра и сколько грядущих мучений оно предвещает: ибо это бесценное сокровище вызывает зависть родственников и соседей. Сколько оскорбительных подозрений, сколько язвительных реплик навлекает на буржуа и его жену обладание этим шедевром! «Должно быть, это подарок от друга дома; дар покровителя или плата за какие-то темные дела» — все эти едкие речи и злобные взгляды, все эти преувеличенные восторги, полные яду, означают лишь одно: «Честным путем на такое алебастровое чудо не заработаешь!»

О народ! если бы ты знал, как уродливо то, чему ты завидуешь, ты простил бы парижскому буржуа его счастье… Неужели ты хочешь убить его за отвратительный комод красного дерева, который сам способен убить кого угодно, ибо его мятежный, непокорный ящик выдвигается только ради того, чтобы рухнуть на ноги владельцу? Неужели ты хочешь убить его за чудовищный, безобразный зеркальный шкаф, за чудовищный балдахин красного дерева, вечно угрожающий свалиться хозяину на голову; за чудовищный столик из того же красного дерева, хромающий на все ножки сразу; за чудовищный погребец для ликеров — естественно, из красного дерева, за чудовищный фарфор невозможного цвета, заставляющий любого человека с хорошим вкусом скрипеть глазами; за скверные литографии на стенах, — неужели за все эти вещи, столь заурядные, столь дурно выбранные, столь уродливые, ты хочешь его убить?

Одумайся, бедный парижский рабочий, поверь нам, в гордой простоте твоей мансарды куда больше величия и поэзии, чем в мнимом благополучии буржуа; ты бросил родную деревню ради скверной парижской роскоши, но вспомни, неблагодарный дезертир, бедную, но достойную жизнь в хижине твоей матери, вспомни большую дубовую кровать, занавешенную зеленой саржей; вспомни темный шкаф из того же резного дуба, куда матушка вешала твое скромное воскресное платье; вспомни простой и элегантный ларь, куда убирали синие тарелки — старые фаянсовые тарелки, сделанные с таким строгим вкусом; вспомни старое кресло, в котором по вечерам отдыхал от тяжких трудов твой отец, вспомни скамеечку, на которой сидела твоя младшая сестра, и старые стенные часы, чей верный маятник раскачивался так размеренно, и прекрасное ореховое дерево, дарившее вам свою тень и свои плоды, и виноградную лозу, обвивавшую ваше окно, и легкий ветерок, и чистый воздух, который вы могли вдыхать полной грудью, и бескрайний горизонт, который простирался перед вашим взором, и глубокую ночную тишину, охранявшую ваш сон, и птичьи концерты, служившие вам будильником и радостно возвещавшие начало трудового дня; вспомни все эти вещи, исполненные изящества и достоинства, и скажи, разве не стоит эта утварь, этот покой, эти деревья, этот свежий воздух, эта тишина и эти концерты, — разве не стоит все это в сотню раз дороже, чем тесное жилище на узкой улице, безликая мебель буржуазного салона, спертый городской воздух, вопли торговцев газетами или странные фанфары, какими оглушают горожан наши новоявленные дилетанты, приставленные караулить публичные фонтаны, — все те концерты, которые безжалостно пробуждают от сна нервных обитателей современного Вавилона?