Читать книгу "Вина - Владимир Николаевич Ерёменко"

получилась девка, и назвал я последнюю девку Надеждой.

Дед постоянно жаловался на «девок». Говорил, что они «подкосили его жизнь», заставили мотаться по свету. Он тринадцать раз менял место жительства и построил двенадцать домов.

— Какие дома? — Высмеивала его моя мама. — Халупы саманные. Только раз по-человечески и жили в железнодорожном доме, когда вы на Грязе-Царицынской дороге служили.

Дед картинно разводил руками и, пожимая широкими плечами, отворачивался. Этот его жест означал: «Ну, что с бабой говорить!»

Иван, как и моя мать, родился на Украине, в Запорожской области, кажется, в селе Верхний Рогачик, в 1892 (а возможно, в 1890) году. Но все же, мне думается, он был только на четыре года старше матери. Семья деда Лазаря Четверикова в начале XX века переехала под Царицын «на новые земли». Здесь, в междуречье Волги и Дона, по рассказам того же деда, крестьяне могли дешево взять землю «в наем». Переселенцам «нарезалось» по нескольку «десятин», и они строили хутора.

К этому времени Иван уже жил в семье деда. И тот, видимо, получил на него землю. «Царь давал землю только на солдат», — говорил дед, то есть на детей мужского пола, которые будут солдатами. Кажется, давали по две десятины при рождении мальчика-солдата.

При приезде под Царицын у деда оказалось сравнительно много земли «в найме». «Гулявшую землю» (непахотную) он брал у местных помещиков дешево. Но шли неурожайные годы. Дед переезжал с места на место, строил свои дома-мазанки и в конце концов, как он сам говорил, «разорился вдрызг».

За первые десять лет на «новых землях» он испробовал все: от хлебопашества до работы ямщиком, от объездчика у местного помещика до огородника на плантации у богатея-татарина. Но все же был вынужден бросить трудиться на скудной приволжской земле — она не могла прокормить разросшуюся девичью семью. Он уезжает в Царицын, работает грузчиком, потом определяется обходчиком и сторожем на железную дорогу.

Здесь рождаются те самые его долгожданные сыновья, Иван и Николай. Старший, приемный Иван, — первый помощник и так же, как и сам дед, опора семьи. Видимо, после рождения сыновей старшего Ивана забирают в солдаты, а дед возвращается опять «на земли». Он получает ее «от царя на солдат-сыновей». С тех пор живет в деревне и только последние десять лет проводит в Сталинграде, у своих дочерей.

Умер дед в 1959 году, прожив лет сто, а может, и на год больше…

Оба его сына погибают на войне, и он с великой неохотой покидает деревню и перебирается в город. Судьба безжалостна к деду. Всю жизнь он ругал «своих девок» и боготворил сыновей. Сыновей у него было пятеро вместе с приемным Иваном, и всех он пережил. Дочерей — семеро, пятеро пережили его, и доживать век ему пришлось с ними. Жена умерла раньше на двадцать лет, хотя и была моложе его.

Дед умел читать и писать. Псалтырь был единственной книгой в его доме, и он читал его постоянно. «Постиг грамоту сам. И дня не ходил в школу», — помню его слова.

Девок дед не учил, и только мама моя, старшая из них, ходила два месяца до зимы в школу. «Настали холода, не в чем выйти во двор, да и нянчить младших сестер нужно…»

А вот сыновей он стремился учить. Старшего приемного Ивана «обучал буквам сам», а потом возил в соседнее село, просил знакомого попа «проверять его грамоту». И когда Иван пошел в солдаты, он умел бойко читать и писать. Его письма из царской армии дед читал своей семье нараспев, а когда его чтение стопорилось и он не мог разобрать написанного, ругал Ивана.

— Паршивец, пишет не по-печатному. Учил его, учил, а он по-своему пишет.

Сам дед писал печатными буквами. Так же писала и моя мама. Первые ее письма отцу на фронт в сорок первом году, помню, были такими же, как и у деда, а позже мы, ее дети, научили писать прописью.

Мне не раз доводилось слышать такое выражение: «В крестьянских семьях живут примером старших». И всегда казалось, что это сказано про семью деда. Я видел, что в моей матери и ее сестрах осколками рассыпался характер деда, а уж об Иване Четверикове в семье постоянно говорили: «Был вылитый дед Лазарь. И такой же скаженный. И отчаянный. И никого не боялся. И за что ни возьмется, все в руках горит…»

А главное, дед был необыкновенно талантливым человеком. В этом я убедился, когда дед последние свои годы жил в нашем доме. Он мог сделать ведро, бочонок, вырезать из куска дерева ложку, половник или затейливую игрушку. Раскалить на свече иголку, согнуть из нее крючок, из конского волоса сплести леску и вмиг соорудить «рыбацкий снаряд». Дедовыми удочками я не раз рыбачил на речке Червленой до войны. Эта красивейшая (в закатные часы вода в ней словно из червленого золота) речка исчезла в начале пятидесятых годов. Ее поглотил Волго-Донской канал и его водохранилище…

В молодости дед сам мастерил сани, телеги, неприхотливую крестьянскую мебель: столы, лавки, табуретки, топчаны, полати… Ими он оборудовал все те двенадцать домов, которые ему пришлось построить за свою жизнь.

Рассказывают, Иван мог делать все это наравне с дедом, а кое в чем и превосходил его. Деду хуже давались кузнечные работы. «У отца не хватало терпения, — говорила моя мать, — а у Ивана была степенность».

Он мог отковать любую вещь — от ножа и клещей до деталей для лобогрейки и молотилки. Кузнечный талант Ивана проявился, когда он работал зиму у местного кузнеца молотобойцем. Тот даже упрашивал деда оставить Ивана «при кузне», но дед ответил:

— Сбежит он от тебя. Нас, Четвериковых, в четырех стенах не удержишь.

До службы в армии Иван перепробовал все те профессии, которыми владел дед, потому что, по рассказам матери, он все время находился при нем. Сам дед не раз говорил о том времени: «В многодетной семье Четвериковых было только два мужика-работника».

И еще об одной черте характера Ивана часто вспоминали в нашей семье. Он был на редкость общительным парнем. А когда у Ивана появилась гармонь, его уже по вечерам нельзя было удержать дома. Дед сам не был домоседом, любил ходить на свадьбы, крестины, престольные праздники в соседние села, но Иван «по гулянкам перещеголял деда в молодости». В этом признавался сам дед и не раз собирался задать сыну трепку «за гульбища до зари, да рука не поднималась».

По рассказам матери и ее сестер, для нашего деда Иван-старший был «светом в окне». Любил