Читать книгу "Вина - Владимир Николаевич Ерёменко"

брат, умерли, когда в школы Сталинграда уже шло послевоенное поколение.

«Помню!», «Помню!», «Помню!» — стучит разволновавшееся и сбившееся с ритма сердце. Помню того польского мальчика в разоренном Сталинграде. Стоит, красуется перед нами, мальчишками, в ладной офицерской форме, глаза горят, а с детских губ безмолвно рвется: «Завидуйте!»

И неожиданно, будто является из чьей-то чужой жизни, приходит на память сцена, как водил польский мальчик русского мальчика-сверстника в свою армейскую медчасть. Видя, что я прихрамываю, Завадский спросил:

— Что это у тебя?

— Еще осенью ранило. Теперь уже зажило…

— А чего хромаешь?

— Побаливает немного.

— А ну, покажи! — настоял он и, осмотрев мое бедро, повел в медчасть.

Из подвала вышел пожилой майор, с двумя зелеными шпалами на петлицах, заставил спустить штаны и, осмотрев меня, решительно сказал:

— Надо вскрыть и посмотреть…

— Что? — не понял я.

— А все это. — И он обвел пальцем припухшую красноту на месте зажившей раны.

— Да вы что? Она полгода заживала. Я лечил…

— Чем?

— Реванолоном…

— Правильно… Но все же лучше вскрыть. Видишь, там идет процесс. — И, прочистив и похвалив свищ в ране, добавил: — Все же лучше вскрыть. С матерью посоветуйся и приходи…

Когда я рассказал маме о посещении медчасти, она испуганно запротестовала. А потом стала успокаивать и меня и себя.

— Нам только до зеленых листочков сирени дотянуть… Я тебя сама вылечу.

И все было, как она сказала. Когда сирень выкинула первые изумрудные листочки (правда, сирень и другую зелень не так легко было найти в городе), мама натирала их мылом и прикладывала к моему воспалившемуся бедру. Опухоль и краснота скоро прошли, а к лету затянулся и исчез мой свищ, который так понравился военврачу.

8

Чем дальше время отдаляло меня от войны, тем чаще приходили эти тревожные мысли, а правильно ли мы поступали тогда, когда спешили стереть следы войны, а вместе с ними и ее память? И не только на Доме Павлова… А в центре города? Почему не оставили хотя бы часть знаменитого фонтана перед вокзалом, со скульптурной группой хоровода детей? Когда второго февраля сорок третьего оборвался полугодовой грохот взрывов и Сталинград придавила жуткая тишина, самым страшным местом в городе был этот привокзальный фонтан. Иссеченные осколками фигурки детей кричали, взывая к милосердию. Лет через пятнадцать, уже в Волгограде, я брал интервью у известного государственного деятеля США Аверела Гарримана. Он начал его с этих израненных скульптур детей, которые поразили его больше всего в разоренном Сталинграде весной сорок третьего.

Теперь этот фонтан остался только в кадрах военной кинохроники…

А памятные места на набережной и у элеватора? В районе заводов: тракторного, Баррикад, «Красного Октября» и в других местах самых ожесточенных и кровопролитных боев? Почему там не осталось мест поклонения?

Конечно, понять тех, переживших войну и стремящихся поскорее забыть ее, можно, но вот оправдать?..

Как я уже говорил, такое не забывается, а с годами переходит в грусть безвозвратных потерь. Однако в них есть и утешение. Может быть, слабое, но все же утешение. Вспоминая прошлое, мы не только оглядываемся на свою жизнь, но и оцениваем ее, а часто и подводим итог прожитому.

Бродя по улицам Варшавы, я понял, что и в моей жизни завершился значительный и дорогой мне период… И не только потому, что здесь сошлись мои польские встречи, а потому, что сдвинулся и стал отходить целый материк пережитого. Видно, с каждым происходит нечто подобное. Живет человек, копятся в нем встречи и переживания, но приходит время, и все завязывается в один тугой и неподвластный нам узел, и ты вдруг ощущаешь, что твоя жизнь-капля в общем океане жизни течет в вечность.

Эти размышления отодвинули заботы дня, и мне уже показалось неважным, попаду ли я завтра в те самые Гурки, где живут братья Ивана-Яна Чекасина-Якубовского, удастся ли проехать по местам, где воевал герой польского сопротивления Александр Васильевич Кузнецов, или все это случится в другой мой приезд в Польшу. Главное, что я передумал и перечувствовал здесь вдали от Родины. А встречи, ради которых я приехал сюда, что ж? Пока человек жив, они впереди…

1986

СЕМЕЙНАЯ ЛЕГЕНДА

Герой гражданской войны комбриг Иван Четвериков воспитывался в семье деда по материнской линии, Лазаря Ивановича Четверикова.

По рассказам матери, он появился в их семье, видимо, в возрасте 6—8 лет. Иван был сыном старшего родного брата деда, Ефима.

— Юхим — царский солдат, — рассказывал дед. — Он служил в армии почти двадцать лет. Вернулся и вскоре умер от чахотки.

Однако Ефим успел жениться, и у него родился сын Иван, будущий лихой комбриг Красной Армии.

Мать Ивана Четверикова, тетка Анна, молодая женщина, после смерти мужа вышла замуж. «Солдатский сын, — вспоминал дед, — оказался в новой семье помехой, и пришлось мальчонку забрать к себе». Так дед Лазарь усыновил своего племянника.

Деда я хорошо знал: прожил он долгую и на редкость интересную жизнь. Все важнейшие события своей жизни он связывал с памятными датами царей. А пережил дед трех последних русских самодержавцев. Я и сейчас помню его глуховатый, надтреснутый от старости голос.

— Родился крепостным. А тут в скорости царь-освободитель пожаловал манифест… В крепости был несмышленым мальчонкой…

Так я установил время рождения деда, потому что «бумаг», как он сам говорил, у него никаких не было.

Женился дед, как и его старший брат Ефим, поздно, к тридцати годам, и сразу пошли дети. Рождались они на протяжении четверти века, и было их одиннадцать душ.

— Перед самой германской родилась опять девка, — сокрушаясь, вспоминал дед, — и я выпрягся.

Это была моя тетка Надя, теперь ей перевалило далеко за семьдесят.

А старшими у деда были два сына, но они умерли от какой-то эпидемии, кажется, в возрасте шести и восьми лет. За ними шла моя мать, Лукерья Лазаревна. Она родилась, «когда короновался царь», в 1896 году.

Об этом событии он рассказывал подробно, хотя, естественно, и не был на царских торжествах.

— Лукерья родилась четырнадцатого мая, а через четыре дня коронация. Что тогда творилось, что творилось в Петербурге и Москве… Людей подавили, страх… — Дед, будто натолкнувшись на непреодолимое препятствие, умолкал, глаза устало прикрывались, и мне казалось, он засыпает. Но через мгновенье лицо его оживало. — За Лукерью поперли у меня девки. Варвара, Марфа, Нюрка… Еще две было, да умерли грудными. Но я упорный. Добрался и до сынов. В восьмом году родился Иван, а в десятом Николай. Перевел дух и опять… Думал, третий будет, раз мужики пошли. Надеялся страшно… Ан осечка —