Читать книгу "Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина де Жирарден"

Что касается крикливой школы, то ее сторонницы заказывают платья исключительно у госпожи Камиллы. Сколько воображения, сколько эрудиции потребно великому мастеру! Мадемуазель Бодран, прежде чем взяться за очередную шляпку, погружается в историю живописи; госпожа Камилла, прежде чем приступить к очередному платью, изучает литературу. Сколько театральных костюмов — нарядов, почерпнутых из трагедий, драм и мелодрам, а затем преображенных и упрощенных с умом и талантом, — обязаны ей новым рождением. Греческие корсажи, турецкие рукава, польские куртки, китайские туники — она берет все эти чужеземные наряды и превращает их во французские платья. Результат странен, дерзок, но неизменно прелестен.

[…] Еще о моде: мы не можем не осудить те конфеты, которые вошли в моду в конце прошлого года; иначе как святотатственными эти сладости не назовешь. Конфеты эти изображают Мадонну и Младенца Иисуса. К каждой из благочестивых конфеток приложена истовая молитва: «О Матерь Божия!.. О непорочная Дева!..» Как ловко придумано: молиться, смакуя конфеты, говорить с Господом, грызя сласти; какое утонченное благочестие! какая усовершенствованная аскеза! Впрочем, усовершенствования эти были предсказаны еще Мольером, который угадал все выгоды, какие непреложное, а точнее, просто ложное благочестие может извлекать из лакомств:

Позвольте угостить — есть у меня лакрица![633]

Насколько больше уважал приличия почтенный кондитер Бертелемо: он призывал на подмогу только Граций и Купидона.

11 апреля 1847 г.

Приторные мещанки[634]

Бедные литературные женщины[635]!.. Мы перед ними виноваты, и они вправе требовать удовлетворения; мы были к ним несправедливы: мы сказали, что эта разновидность женщин — самая неприятная, какая только может существовать… О нет!.. мы ошиблись; литературные женщин несносны, это правда; но они отнюдь не самые несносные. Мы назвали их самыми скучными; они не заслуживают этой чести. Звание самых скучных принадлежит разновидности куда более чудовищной, представительницы которой, увы, размножаются с пугающей быстротой.

Разновидность эта до сих пор еще не описана; в номенклатуре унылой флоры, произрастающей в тусклом саду Скуки, она еще не значится; но мы непременно подыщем ей точное наименование. Ведь мы решились объявить этим женщинам войну не на жизнь, а на смерть; мы желаем истребить весь их род; они чрезвычайно опасны; они умерщвляют все вокруг; позволь мы им размножаться безнаказанно, они погубили бы всю Францию; они сделали бы всех нас глупыми, хмурыми, угрюмыми и напыщенными, а это было бы равносильно гибели; французы перестали бы быть французами; вследствие этого рокового влияния Франция утратила бы первенство в сфере искусств, наук, литературы и даже моды, так что чужеземцы, являющиеся к нам в поисках развлечений, веселости, одним словом, жизни, бежали бы навсегда, убоявшись нашей угрюмой претенциозности и высокопарной пошлости. Истребление этой породы женщин имеет, как видите, значение политическое; помогите же нам в нашем трудном деле.

Отличительная черта женщин, о которых мы говорим, заключается в том, что они вовсе не похожи на женщин и более всего напоминают бойких кукол, внезапно обретших дар движения и речи; они изо всех сил стараются держаться величаво и степенно, но остаются чопорными и жеманными; туалеты их всегда очень богаты, даже роскошны, но быть разодетой — еще не значит быть одетой со вкусом.

Единственный способ правильно носить красивое платье — забыть, что оно на тебе надето. Чересчур радоваться своим нарядам и чересчур гордиться ими, как Лизетта из «Игры любви и случая»[636], — величайшая неловкость; тем самым вы признаёте, что не рассчитывали на подобную честь; признаёте вы и другое: вашим достоинством и вашей известностью вы обязаны не чему иному, как вашему туалету; вы как будто объявляете во всеуслышание, что успех ваш случайный, нежданный, нечаянный, что вы к нему не готовы и боитесь, как бы он не оказался мимолетным: так павлин гордится своим опереньем именно потому, что ежегодно его лишается.

Эти дамы помешаны на благородстве манер, и можно было бы исписать тома, перечисляя все хитрости, на которые они пускаются, все усилия, которые они предпринимают ради того, чтобы с боем завоевать искусственное величие, — и все зря; они думают, что имеют достойный вид, на самом же деле принимают вид официальный, и не более того. Они всегда начеку, вечно во власти неотвязной тревоги; два опасения терзают их душу с равной силой: как бы не услышать слова недостаточно приличные, как бы невзначай их не произнести.

От природы вовсе не злые, они всегда закованы в броню и вооружены страшнейшим оружием — шпильками. Они чувствительны, как мимоза: любая мелочь их обижает; любой пустяк превращается в трагедию. В самых невинных ваших словах они видят чудовищное оскорбление!.. оскорбление, о котором вы и не помышляли! Стыдитесь! это означает, что вы отнюдь не так щепетильны, как они.

Выходит, они просто-напросто ханжи? — Нет, ничего подобного; с ними позволительно говорить о чем угодно, но лишь употребляя определенные словечки и грассируя определенным образом. — Тогда, значит, они жеманницы? — Нет, у жеманниц куда больше изысканности и ума! Те, о которых мы ведем речь, — женщины заурядных дарований и буржуазного воспитания, по прихоти случая вознесенные на вершину социальной лестницы; очутившись внезапно в незнакомой сфере, не обладая, в отличие от избранных натур, природной склонностью ко всему благородному и прекрасному, не чувствуя за плечами, в отличие от женщин знатного происхождения, многовековой традиции, не имея ни сведений, ни знаний, ни врожденного вкуса, ни просвещенного ума, они придумывают на свой страх и риск некий кодекс элегантности, некий отдельный, особый этикет, который, однако, имеет все шансы стать кодексом общепринятым, этикетом общераспространенным, если только настоящие элегантные дамы, молодые женщины хорошего рода и хорошего воспитания, не будут вместе с нами отважно, непрестанно, неуклонно протестовать против рокового влияния и беззаконных приговоров этих приторных мещанок. Мы согласны, чтобы нам давали тон; но если тон этот фальшивый, мы имеем право воспротивиться.