Читать книгу "Зимняя песнь - С. Джей-Джонс"

– Весьма впечатляет, весьма.

В моем сердце всколыхнулась надежда. Маэстро расплылся в самодовольной улыбке.

– Франсуа – любопытный образчик, а?

Меня передернуло от отвращения. Образчик. И это говорит человек, которому мы собираемся доверить музыкальную карьеру Йозефа!

– Он великолепен, – заговорщическим полушепотом вещал маэстро Антониус на ухо папе. – Я взял его младенцем, купил у одного путешественника, вернувшегося из Сан-Доминго. Его мать – рабыня с Эспаньолы[14], отец – какой-то пропащий матрос. Музыкальных способностей у обоих – ноль. А погляди-ка на этого мальца! Лишнее доказательство, что негритят можно выучить, как обычных людей, если заниматься ими с малых лет.

Мне стало еще противнее. Кто-кто, а убеленный сединами виртуоз должен понимать, что музыка – это Божий дар человеку. Музыка и душа. Технику можно наработать, талант – никогда. Пальцы Франсуа порхали по клавишам, и в каждой ноте звучала его душа – более человечная, нежели у маэстро Антониуса.

Дольше смотреть на это я не могла. Мой взгляд невольно скользнул в темный угол, где сидел Король гоблинов, но сейчас там никого не было. Может, он все-таки мне померещился?

Прозвучала только первая из трех частей сонаты, но я уже поняла, что маэстро Антониус принял решение. В даровании Йозефа сомневаться не приходилось, однако сегодня в его исполнении не хватало некой частички, чего-то важного, особенного.

Папа совершил ошибку, подумала я. Гайдн для моего брата слишком сух, слишком рационален. Надо было послушать моего совета: Вивальди помог бы Йозефу раскрыться гораздо лучше. Будучи скрипачом, Вивальди знал все особенности этого инструмента и писал музыку специально для него. Йозефу это отлично известно, как и мне. Отец когда-то тоже помнил об этом.

В набитом зале стало жарко; гости в свое удовольствие поглощали сардельки с капустой и пиво. Йозеф и Франсуа продолжали играть, ничего вокруг не замечая, а лишь наслаждаясь слаженностью своего дуэта. От меня не укрылось, как тонко они реагировали друг на друга, как раскачивался корпус Йозефа, как двигались плечи Франсуа. Эти двое играли, точно давние любовники, каждый из которых чутко улавливает каждый вздох партнера. В глазах у меня встали слезы.

Прозвучал последний аккорд; слушатели сдержанно захлопали. Йозеф и Франсуа улыбнулись друг другу, лица обоих светились радостью. Наш отец аплодировал так, что едва не отбил ладони, однако маэстро Антониус лишь скучающе зевнул, прикрывая рот рукой.

– Хорошо, очень хорошо, – обратился старик к Йозефу. – Ты безусловно талантливый молодой человек и с хорошим педагогом сумеешь достичь многого.

Лицо Йозефа вытянулось. Мой брат был наивен, но не слеп. Он прекрасно понял, что маэстро ограничился поздравлениями и не предложил пойти к нему в ученики.

– Благодарю, маэстро. – Голубые глаза Йозефа блеснули в отсветах огня в камине. – Я был счастлив сыграть для вас.

Непролитые слезы брата стали для меня последней соломинкой.

– И кто же этот хороший педагог, маэстро? – Мой возглас рассек шум разговоров и аплодисментов, будто серп. – Кому же брать Йозефа в ученики, если не вам?

В зале застыла гробовая тишина. Ошеломленные взгляды жгли спину, но мне было все равно. Маэстро Антониус медленно посмотрел на меня и прищурился.

– Антониус, не обращай на нее внимания, – вмешался отец. – Она сама не знает, что говорит.

Старый мастер досадливо отмахнулся.

– Вы правы, фройляйн, я сам выбираю себе учеников, – с расстановкой произнес он. – И хотя ваш брат – чрезвычайно одаренный музыкант, ему не хватает некой, как это сказать… je ne sais quoi?[15]

Его претенциозность была еще гнуснее, чем снисходительность; его французский – не лучше моего, да еще с явным итальянским акцентом.

– Так чего же именно, маэстро? – спросила я.

– Гениальности, – довольный подбором слова, заявил старик. – Подлинной гениальности.

Я скрестила руки на груди.

– Прошу, маэстро, выразите вашу мысль точнее. Боюсь, мы, отсталые крестьяне, лишены вашего богатого житейского опыта.

Над аудиторией пронесся шепоток. Теперь любопытствующие взгляды были направлены на маэстро Антониуса.

– Лизель, ты забываешься! – одернул меня папа.

– Нет, нет, Георг, – перебил скрипач, – в словах юной барышни есть резон. – Он фыркнул. – Подлинная гениальность – это не только технические навыки, верно? Выучить правильные ноты способен любой дурак. А вот чтобы соединить эти ноты вместе и создать нечто большее, нечто настоящее, требуется… страсть и яркий талант.

Я согласно кивнула.

– Если составляющие гениальности – это техническое мастерство, страсть и талант, в таком случае… – я старалась не смотреть на папу, – моего брата, очевидно, подвел выбор произведения.

Это высказывание подогрело интерес старика. Кустистые брови поползли вверх, птичьи глаза-бусины на мясистом лице заблестели.

– Стало быть, юная фройляйн мнит себя лучшим наставником, чем ее отец? Что ж, я заинтригован. Вы позабавили меня, барышня. Сделайте одолжение, поделитесь с нами, какое произведение вы сами рекомендовали бы брату?

Йозеф метнул на меня взгляд, полный ужаса, я ответила ему короткой улыбкой – улыбкой фейри, как он ее называл, озорной и лукавой. Подошла к фортепиано. Франсуа любезно уступил мне место. Йозеф заметно нервничал, однако доверял мне, доверял полностью. Я положила руки на клавиши и заиграла повторяющуюся цепочку шестнадцатых, стараясь как можно точнее имитировать скрипичное пиццикато. Взор Йозефа просветлел: он узнал остинато[16]. Да, Зефф, – мысленно обратилась к нему я. – Мы с тобой исполним «Зиму».

Брат вскинул скрипку, занес смычок над струнами. После второго такта он закрыл глаза и начал играть ларго – вторую часть скрипичного концерта Вивальди фа минор «Зима».

Мелодия была нежной и немного грустной; в детстве папа часто играл ее нам вместо колыбельной. Произведение оказалось достаточно простым, чтобы Йозеф уже в трехлетнем возрасте по слуху исполнил его на своей детской скрипке размером в одну четверть, однако в нем было куда расти и совершенствоваться. Брат экспериментировал с мелизматикой и импровизацией, шлифуя пьесу до тех пор, пока не превратил ее в свою собственную. Никто не мог передать все оттенки ностальгии и светлой тоски, наполняющей это произведение, столь выразительно, как Йозеф. С годами мастерство росло, и он, продолжая исполнять эту музыку, добился полного единения с инструментом. Из всех сонат и концертов, разученных Йозефом, это сочинение звучало ближе всего к его собственному голосу, и скрипка в нем по-настоящему пела.