Читать книгу "(Не)Кулинарная книга. Писательская кухня на Бородинском поле - Татьяна Соломатина"

Пусть для удобства изложения здесь студентка будет не студентка, а я в юности. А Примуса оставлю Примусом. Это будет приятней для тех, кто с ним знаком и любит его. Кто не знает – тем всё равно. Ну вот такой человек по кличке Примус. Мало ли какие прозвища у людей. Нарышко, Тучко, Розум, Кутуз, Голенище, Арак, Ермола…

Итак, в Одессе, четверть века тому…

– Ух ты! – Восхищённо присвистнул Примус, открыв очередную тёткину шухлядку. – Фураж!

На свет божий был извлечён холщовый мешочек. Примус прощупал его. Содержимое отозвалось лёгким размеренным шуршанием.

– Пуговицы? – спросила я.

– Бобы! – Веско, значительно и немного алчно резюмировал Примус.

Усушенная до состояния трёхтысячелетней мумии красная фасоль грохотала ничуть не хуже пуговиц. И казалась такой же съедобной. То есть – несъедобной. Как пуговицы. Или как мумия. На выбор. Лично мне вспомнился только Чарли Чаплин, поедающий ботинок. Оказывается, у Примуса были такие же ассоциации. Джеклондоновские.

– Ты будешь Смок Белью! А я – Малыш! – Торжествующе возопил Примус. – Я бы и сказал, что я буду – Смок Белью, а ты – Малыш, но ты начнёшь ныть, что Смок Белью именно ты, а я – Малыш, так что считай, что мы на эту тему уже поспорили и я согласился, что ты – эгоистичный влюбчивый безголовый авантюрист, а я – таки преданный, верный и житейски-мудрый надёжный товарищ!

Пока я соображала где и в чём именно здесь Примус хочет меня уколоть, он уже воткнул в розетку старый страшный электрический чайник в рифлёную поперечную полоску. Чайник взревел самолётно и мой милый друг залил красновато-бурые камешки кипятком. Состояние камешков не изменилось. Они вели себя как любые камни, залитые водой – оставались камнями. Разве что пылью подёрнулась успокоившаяся поверхность водоёма.

– Прополощи. Слей. И снова залей кипятком. – Распорядился Примус и направился к двери.

– Ты куда? – обеспокоено прошептала я. Мне было страшно оставаться наедине с этим аквариумом, где ни водорослей, ни рыб. Одни только камни лежат на камнях.

– За беконом! Что это за бобы без бекона, не будь я – Малыш! – Раздалось уже из коридора.

– Совсем стебанулся! – Резюмировала я своему отражению в мутном старом зеркале, вделанном в древний трёхстворчатый шкаф.

Моё собственное отображение тоже не совсем соответствовало среднестатистическому представлению о психической норме, потому что на мне была пижама. Не уютная, домашняя, в котиках. А хирургическая. Только не нынешняя. А белая. Слегка рваная. Сильно застиранная. И со штампом Одесской железнодорожной больницы. Её списали посреди прочих. Но принесли её домой и оказалась она живой. Удобной. Уютной. И потом – в ней очень забавно было носиться ночью огромными коммунальными коридорами, пугая Вечного Жида. Потому что лампочки всё время сворачивал Дворник Владимир. И в гулких коридорах наступала та самая, отлично описанная асом Пушкиным атмосфера, где «Но поздно. Тихо спит Одесса; и бездыханна и тепла немая ночь…» и «Всё молчит; лишь море Чёрное шумит…», а Вечный Жид шаркая, крадётся на кухню, рыться по чужим шкафчикам. А тут ты, в белой пижаме на фоне взошедшей Луны и прозрачно-лёгкой завесы, объемлющей небо, как дёрнешь в рест-руме за гашетку, как выпрыгнешь, как выскочишь!.. Вы когда-нибудь видели, чтобы психически здоровый человек ходил дома в списанной хирургической пижаме модели «предзакатный совок»? Так что мы с Примусом были два сапога – пара. Но бобы с беконом это совсем не то же самое, что камни с беконом. Поэтому я и решила, что он совсем съехал с катушек. Да и где он, извините, в советскую полночь собирался разыскивать бекон?

Вернулся он часа через два. Навеселе и с людьми. Некоторые из них были мне знакомы. Иные – не очень. Всю ночь мы пили на коммунальной кухне, под взрывы хохота и гитарные песнопения. Какие-то увядшие корнеплоды натирал Вечный Жид. С устрашающего вида белесых брусков Примус отскребал ножом соль. На плите стояла кастрюля, в которой варились камни. Соседка Тонька шкварила в чудовищной, никогда не знавшей мочалки и моющих средств, сковороде лук, чеснок и, судя по запаху, сильно злые травы. Дворник Владимир декламировал стихи. Младенец соседки Тоньки спал, уютно свернувшись в уютно свернувшемся псе породы «мраморный дог», счастливо посасывая во сне ухо кота, уютно свернувшегося в уютно же свернувшемся младенце. Я сидела на полу по-турецки, с очередным учебником в руках, и ничего не соображала. Парадом командовал Примус.

Наконец к утру, когда последняя бутылка была выпита и Вечный Жид, рванув засаленный байковый халат на груди, принёс из своих таинственных пещер полупустую мутную бутыль наливки с мухами и козявками, варево было готово. И Примус торжественно подал мне прямо на пол трогательную тарелку в цветочек с надбитым краешком. Хотя я уже честно пристраивалась поспать на задней, никем не занятой пока, части дога.

– Ешь! Два часа спим – и нарты запрягать!

Пахло изумительно. Но мне было страшно. Опять же: но в юности мы все безрассудны. Особенно если так жрать хочется, что переночевать негде. И хотя переночевать есть где – но почему я торчу на полу, на коммунальной кухне?! С опаской я чуть-чуть отхлебнула из ложки. И поняла, что такой безумно вкусной еды я не пробовала уже давно! С самого начала самостоятельных времён. На работе супчики были откровенно жиденькие. В студенческой столовке – имели стойкий привкус прокисшей тряпки, да и прекратила я питаться в студенческой столовке, ибо впала в режим жесточайшей экономии, который идёт в комплекте с любой независимостью.

Кастрюля была немедленно опустошена всей честной компанией. И даже так и не смягчившиеся «бобы» несколько дней честно доедал Дворник Владимир, снова и снова доливая воды и кипятя варево то с огрызком колбасы, пожертвованном ему мраморным догом, то с пучком петрушки, стыренном из персональной кухоньки Соседки Тоньки, то вбивая туда невесть откуда взявшееся у него куриное яйцо. Через неделю мой кот притащил Дворнику Владимиру добрый шмат свиной кожи – и оставшиеся камни наш добрый коммунальный гений зажарил на этой роскоши.

Положенная банальная ремарка: прошло много лет.

Прошло много лет и уже давно стал ангелом человек по прозвищу Примус. И он даже как-то явился мне. В Балаклаве. Не в шлеме конного великобританского полисмена, а в некогда стратегической гавани Чёрного моря. Я списывала явление ангела Примуса мне, всего лишь грешному и по-прежнему пустоголовому безрассудному человеку, на абсент. Под абсентом, принятом поутру с видом на море, после подъёма на Генуэзский холм. Принятом в более чем достаточном количестве на абсолютно пустой желудок. И черти могут явиться, не то что ангелы. Но мой муж, гораздо более здоровая психически, нежели я, особь, утверждал что на сей раз это именно Ангел, а вовсе не глюк. И мы громко орали совсем не свою, совершенно не подходящую к случаю, песню: «А на небе встретят Сашка да Илья, хватит хлеба, да сто грамм – без них нельзя!..» Потому что Примус был человеком Сашкой (Алексеем Евграфовым был персонаж романа «Коммуна», а Александр Цыганаш, которому роман «Коммуна» посвящён – был реальным человеком из моей реальной жизни), а при мне в текущем настоящем – Илья. И нам это казалось забавным. Эта. Эта песня. И это – то, что мы её так неуместно горлопанили на троих в ветреное балаклавское утро. «Абсент и воображение!» – настаивала я остатками того, что можно назвать сознанием. «Ты – бог! И ты рисуешь на холсте Вселенной! – утверждал мой рациональный и куда более житейски мудрый друг, товарищ и муж. – И если тебе в качестве кистей и красок нужны абсент и воображение – действуй! Но не отрицай теоретическую физику. Если что и отрицай – так только отрицание!» Это было пьяное и весёлое путешествие, в том очередном давным-давно и меня впервые слегка отпустило чувство, которое с большой натяжкой на упрощение и популяризацию можно было бы назвать «чувством вины». Подозреваю, что никакой заслуги абсента и моего воображения тут нет. Это движение, море, ветер и гений моего мудрого друга, товарища и мужа. Но это другое «прошло много лет».