Читать книгу "Веревочка. Лагерные хроники - Яков Капустин"

– Хоть сейчас не издевайся надо мной. Интересно, как ты про себя меня называешь? Наверное стерва или курва? Скажи, мне приятно, когда ты меня оскорбляешь. Курва, да?

– Если бы всё было так просто. У меня и язык не поворачивается тебе сказать.

– Ну, скажи, пожалуйста! Ну, я даю тебе слово, что не обижусь. В конце концов, я сегодня заработала.

– Не забудь, ты дала слово. Овчарка Менгеле.

Она прижалась ко моей спине грудью и положила руки на плечи:

– А что такое менгеле?

– Кто. Это доктор из Освенцима, которого разыскивают все разведки мира.

– И ты меня считаешь такой низкой тварью?

– Я тебя люблю – сказал я серьёзно, а поэтому нам пора прощаться. Буду проситься на этап; к тому же менты меня напрягают насчёт красной повязки. Пока по трюмам не затаскали, надо сваливать.

– Они сделают так, как я им скажу, не волнуйся.

– Не оскорбляй меня, Лена, не могу я жить по милости женщины, даже такого друга, как ты, ещё привыкну.

– Ты впервые назвал меня по имени, Марк! Дождись, хотя бы, пока я уеду в Москву.

– Вот они на мне и отыграются за все свои унижения. Твой Саша первый. А так, я их быстро заставлю от меня избавиться.

– Так они тебя и испугались!

– А я сочиню на них кляузу в КГБ.

– О чём?

– Это неважно. Изощрённый мозг битого фраера придумает такую дурь, что они будут рады на ничью.

– Господи! Как бы я хотела, чтобы ты был рядом. С тобой я пытаюсь себя уважать. Мне так просто и легко с тобой.

– Я не могу быть рядом с женщиной, потому что я мужик, и это она со мной должны быть рядом, а вот помнить и молиться за тебя буду всегда. Может, тебе немного легче будет жить на свете.

Пока гуляла моя жалоба, шли разбирательства, и формировался этап, мы общались почти ежедневно и она меня лечила…

Каждый раз она находила время и возможность «снять с меня напряжение», и каждый раз нам обоим было неловко и как-то стыдно после этого. Любовников из нас явно не получалось. Мешало возникшее между нами доверие.

Я уже сидел в «воронке» для поездки в «вагон-зак», когда меня вытащил наружу конвой и Саша, её лейтенант, передал мне мешок с продуктами, сказав шёпотом, что в мыльнице пятьсот рублей. Больше ни с ней, ни с Сашей я никогда не виделся, но редкий был в моей жизни день, чтобы я о ней не вспоминал по-доброму и с печалью.

…В жалобе, адресованной КГБ, я обвинил начальство колонии в том, что они, наверное, похищают деньги, выделенные на наглядную агитацию, и поручают заведомым бездарям рисовать уродливые портреты вождей революции и членов Политбюро. А враги советской власти устраивают под этими портретами сходки, где издеваются над самым святым, что есть у советского народа. Если не будут приняты меры, я обещал написать в ЦК КПСС.

Приехал из винницкого областного КГБ майор Кронов, и я ему показал действительно не лучшего качества, картины, до которых никогда и никому не было дела. Майор был мужик умный, понимал, что формально я прав, и как ещё на это посмотрит вышестоящее начальство, неизвестно. Он спросил, зачем я гоню эту дуру. Я объяснил, что хочу свалить на этап без приключений.

Он дал мне слово и выполнил его.

А говорят, что от КГБ был только вред.

Воровская честь

«Воровская честь не позволяет»… Это выражение Славка Туляк употреблял довольно часто. Говорили, что в прошлом он был «вором», но уже лет пятнадцать, как жил простым «мужиком».

В брежневское время воров уже не было, и только однажды в туберкулёзном бараке я встретил нескольких воров-прошляков, которые потихоньку вымирали.

Более конфликтного человека, чем Славка Туляк, я в жизни не встречал. Среди уважаемых людей такие – большая редкость.

Славку многие боялись, потому что заводился он с пол-оборота и шёл всегда до конца, что не предвещало оппоненту ничего хорошего.

Во рту у него не было четырёх зубов, которые он сломал, укусив от бессилия, металлическую дверную решётку, когда в БУРе медсестра обозвала его козлом.

В карты с ним играть садились лишь самые отчаянные или глупые, потому что, играя, Славка создавал крайне нервозную обстановку, которая деморализовала партнёра и не давала возможности думать об игре.

Поэтому когда в зоне узнали, что Лев Моисеевич согласился играть со Славкой, в углу у их койки собралось с десяток парней.

Кто-то из интереса, а кто-то и для страховки.

Лев Моисеевич был знаменитым питерским картёжником. Менты пристроили его на пятерик за дела, к которым он имел косвенное отношение. Несмотря на первую судимость, Лев Моисеевич плавал в лагере, как рыба в воде, оставаясь при этом мягким, интеллигентным сорокалетним евреем.

Он был в одной из самых уважаемых и денежных лагерных семей, в которой был и мой душевный приятель Паша Дурак. Мы с ним часто общались, но без особой близости. Увидел же я Лёву впервые, когда он разучивал на гитаре песню Пахмутовой «Постарею побелею, как земля зимой».

У Льва Моисеевича была типично еврейская внешность, дополняемая приличным животом и непомерно длинным носом.

Игра в карты меня интересовала только как результат, который и влияет на жизнь зоны. Карточные долги являются инструментом, дёргая за который кредиторы вершат невидимые, но главные, лагерные дела.

Я лежал в противоположном углу на Пашиной койке и читал журнал «Новый мир».

Игра шла уже около часа, когда Славка, уже проиграв приличные деньги, начал заводиться. Сначала он после очередной неудачи, стал себя «лаять», обзывая погаными словами, типа, «ну я козёл, ну что я за тварь»… Себя в игре лаять можно, это на игру не влияет. Потом он уже стал биться головой о стойку верхней койки, и все уже понимали: сейчас он начнёт лаять Льва Моисеевича, чтобы своим окровавленным лицом и оскорблениями выбить Лёву из колеи и изменить ход игры.

Переход к оскорблению партнёра – самый ответственный момент. Ведь неизвестно, как поведёт себя партнёр, захочет ли он пойти на конфликт и оскорбить обидчика, или промолчит.

Все были в напряжении, потому что за Лёвой стояла его семья, а за Славкой его жестокость, смелость и отчаяние.

И вот когда Славка в истерике, продолжая биться о железную кровать головой, произнёс: «Ну ты посмотри, как этому пидору везёт», он, неожиданно для всех, получил от Льва Моисеевича удар в челюсть и слетел с койки на пол.

Ничего предпринять он не мог, потому что вокруг стояли парни. Да и все понимали, что Лёва кругом прав, и Славке тут ловить нечего.

Лёва был, как всегда, спокоен, а Славка поднялся и, молча, ушёл.

Слух о том, что Лев Моисеевич «посадил, за дело, Славку на сраку» оглушил даже самых непосвящённых. Поскольку у Славки было много недоброжелателей, новость перетиралась без конца. Все понимали, что предпринять Славка ничего не может, потому что мужик он с понятием, но как он сохранит своё лицо в дальнейшем, тоже было загадкой. И как он, при своём характере, сумеет с этим жить, тоже никто и предположить не мог.