Читать книгу "А потом пошел снег... - Анатолий Малкин"

Когда вернулся к себе, она сидела на диванчике, завернувшись в плед. Он запер дверь, присел рядом, обняв ее за плечи, и спросил какую-то глупость, вроде того, что случилось. Она молча начала его целовать в шею – и в первый раз она все время говорила о том, какая у него настоящая мужская и красивая шея. Потом потянулась к нему, обнимая, и он увидел, что она совершенно нагая, и похолодел, понимая, что не удержит себя, понимая, что это разрушит то прекрасное состояние предощущения любви, в котором он пребывал, чувствуя себя совсем молодым мальчишкой. Он начал ее суетливо укрывать, бормоча что-то о простуде, она насмешливо заулыбалась на его знакомую ей смешную трусость и потянула к себе, неожиданно грубо подначивая тем, что она не знает, хватит ли ей его, судя по тому, как он себя ведет, и тем, какая это ерунда, и тем, что просто ей сейчас это нужно, и тем, что она хочет его испытать. А потом вдруг обняла с такой силой, что он даже задохнулся, и начала его целовать, как целуют, когда знают, что это тот, кто навсегда, и была с ним так откровенна, что он потерялся и открылся ей полностью, не защищаясь более.

Через час она ушла – неожиданно, как поступала всегда, – встала в полумраке, медленно оделась, не скрывая себя от него, потом присела около дивана на колени, долго смотрела, потом поцеловала медленным поцелуем, потом попрощалась с ним.

Слова прощания он не смог обдумать сразу, потому что мгновенно заснул, а когда проснулся от холода и увидел настежь распахнутый иллюминатор и ее, смеющуюся, в франтоватой итальянской дубленочке – небрежно хвасталась перед бабами, что из самого понтового миланского магазина, – то сразу вспомнил эти слова и, глядя на нее, осознал, что это она сама решила все, и за него тоже, и что она не даст ему разочароваться в ней, не даст отнестись ко всему случившемуся как к банальной интрижке или приключению, не даст и себе отнестись к нему как к очередной своей победе, – словом, она хотела, чтобы они оба понимали то, что теряли неизбежно, мимо чего вынуждены были пройти, что упускали из рук, ломая горло своей другой судьбе, потому что им было нельзя предать тех, к кому им предстояло вернуться.

Потом она выскочила из каюты в распахнутую настежь дверь, крича, что все уже на трапе и ждут его и что на льдину они пойдут и без него, а он все лежал безразлично, зная, что жизнь изменилась впервые не по его воле и он с этим ничего поделать не сможет.

Утро начиналось с необычной тишины. За три недели он привык к скрежету за бортом, увесистым ударам по корпусу судна тяжелых льдин, постоянным переменам в движении – более тихому заднему ходу, когда ледокол готовился к прыжку на препятствие, и мощному звуку движения вперед, когда атомоход всей своей мощью, напирая, входил колуном в ледовый массив, преодолевая его сопротивление и разрывая целое на куски, а иногда и к форсажному напряжению механизмов, когда корабль встречался со сплоченным многолетним и толстенным полем и влезал на него, раздавливая тяжестью туловища.

Потом ожил динамик трансляции и группу вызвали на палубу. Капитан отыскал большое, двухметровой толщины ледовое поле, без видимых трещин, и головы всех свободных от вахты торчали по всему правому борту, с интересом разглядывая сумасшедших киношников, которые лезли на покрытое льдом море ради каких-то хитрых съемок и еще тащили с собой женщин.

Караван судов, втягиваясь в фарватер, пробитый атомоходом, уходил в сплошь ледяное, как и всегда, пространство Карского моря, туда, где его поджидал атомоход «Вайгач», который конвоировал транспорты дальше на восток, к «Певеку».

«Арктика» обменивалась прощальными гудками с проходящими мимо сухогрузами и, попыхивая клубочками белого пара, стояла у кромки льдов.

По штормтрапу с нижней палубы до льда было всего метров десять, но спуск вдоль пузатого, ободранного до черного металла льдами надежного борта вниз на зыбкое пространство заснеженного, ослепительной белизны, не топтанного никем, кроме вольных белых медведей, был неприятен почти до озноба на коже. Это был не страх, нет, это было сосущее чувство, которое возникает перед неопределенностью, перед тем, для чего у тебя нет опыта, перед осознанием, что твоя страсть к делу лишает тебя благоразумия и не дает удовольствоваться малым и простым, а еще перед бременем ответственности за других. Хотя с другой стороны, как раз эти мысли о других, может, и помогли ему быстро успокоиться. Он соскочил на скрипучий, как крахмал, снег, помог вахтенным матросам снять с трапа толстую Женю, которая, грустно вздыхая и прощаясь, видимо, с жизнью, осторожно доползала до конца трапа и обреченно позволила им перенести ее на лед. Ассистент Ванька, навьюченный операторскими причиндалами, шел в наушниках со своей любимой музыкой и по причине обычного пофигизма выскочил на лед лихим прыжком, поскользнулся и проехал на спине несколько метров под смех галерки на корабле. Последними спускались директор Валя и Соня, одетая, несмотря на довольно крепкий мороз, по-городскому – в свою извечную дубленочку на рыбьем меху, модные коротенькие пимочки и лихой меховой беретик, хорошо хоть варежки были стоящие с настоящей овчинной опушкой. Оператор Егор, который спустился первым, уже стоял с камерой на изготовку и кричал на ассистента благим матом, заставляя протирать от снега высыпавшиеся из сумки фильтры и объективы.

Когда по рации им приказали отойти от корпуса ледокола, который возвышался над ними огромной махиной этажей в пятнадцать, директор Валя неожиданно вцепился в леер и, помотав отрицательно головой на предложение матроса спуститься, как обезьянка начал карабкаться наверх, не обращая внимания на шутки, которыми его осыпали и снизу и сверху. Такого с ним не случалось никогда, и он понимал, что Валю замкнуло, отвернулся, цыкнул на Женю, которая, утешаясь за свой страх, визгливо кричала что-то обидное в спину директора, и повел группу в сторону от корабля, подальше от возможных разломов, которые могли появиться на краю льдины при отходе ледокола.

Неприятное чувство заброшенности накрыло, видимо, каждого, когда атомоход отошел на приличное пространство и превратился в небольшую оранжевую коробочку на горизонте, потому что все столпились рядом с камерой и нервно пересмеивались, а когда под их ногами ощутимой волной поднялся и опустился лед, толстая Женя ойкнула и шлепнулась на зад, упираясь двумя руками в снег, а загорелые лица остальных, исключая Егора, который жил в пространстве видоискателя и был там счастлив, заметно побледнели.

Соня, которая стояла рядом, переминаясь и постукивая ногой о ногу, уже укутанная в несколько слоев красным мохнатым шарфом, из которого иногда показывался покрасневший от холода носик, когда лед зашевелился, повела себя сдержанно, только крепко ухватилась за его рукав, а он, взглянув на нее, понял, что ей больше не до форса, что мороз и ветер прохватили ее насквозь и ее можно заставить подчиниться, набросил на нее долгополый тулуп, который при необходимости служил для согрева камеры, и, как она ни отнекивалась, заставил влезть в огромные черные валенки, которые Валя припас для подобных случаев. Она не смотрела на него, спрятав глаза под ресницами, украшенными белой мохнатой изморосью, стесняясь, что другие заметили его особенное внимание к ней, но была явно благодарна. Этим утром они не сказали друг другу и полслова, скованные работой, как цепью, которая держала их рядом друг с другом, не позволяя отдалиться от вчерашнего происшествия и укрепиться в правильности возникшей близости.