Читать книгу "Стена памяти - Энтони Дорр"

Оказавшись в номере, Альма неудержимо смеется счастливым, искренним смехом. Осушает бокал вина. Все точно так, как надо: два сияющих чистотой окна, широченная белая кровать, на лампах пышные плойчатые абажуры. Гарольд включает проигрыватель, снимает туфли и, как бы танцуя, неуклюже топчется в носках. За окнами вал за валом набегают подсвеченные прожектором волны и, складываясь пополам, рушатся на пляж.

Через какое-то время (прошло, может быть, несколько минут) Гарольд перепрыгивает через перила веранды и бежит к воде, на ходу стаскивая рубашку и носки. «Давай со мной!» – зовет он, и Альма, прихватив фотоаппарат, выходит вслед за ним на пляж. Гарольд бросается в волны прибоя, Альма смеется. Немного поплескавшись, он поворачивает к берегу, встает, широко ухмыляясь. «Водичка-то – ух! ледяная!» – кричит он. Пока он выходит из воды, Альма наводит камеру на резкость и делает снимок.

Если они что-то еще друг другу и говорят, это памятью не фиксируется и на картридж не попадает. Любовью Гарольд в этом воспоминании занимается с Альмой дважды. Луво чувствует неловкость, надо бы уйти, прекратить просмотр картриджа, вернуться в дом Альмы во Вредехуке, но номер в отеле такой чистенький, простыни так приятно холодят Альме спину… Все такое нежное, мягкое… Вокруг все будто преисполнено готовности одарить чем-то еще. У Альмы на губах соль с кожи Гарольда. Его большие, сильные руки у нее на ребрах, кончики пальцев где-то чуть ли не на шишечках позвонков.

Ближе к концу воспоминания Альма закрывает глаза и словно уходит под воду – будто обратно в фильм, который они недавно смотрели: перед ее глазами снова колышутся колючки большого черного морского ежа, и опять она удивляется тому, что под водой нет молчания, там полно всяких звуков – например, все время что-то негромко щелкает; вскоре нежные краски кораллов из поля зрения уходят, глядь – между пальцами серебристыми черточками снуют мелкие рыбки, похожие на иголки, способные извиваться, а Гарольд уже вроде как бы и не на ней, а в воде с нею рядом; они вместе плывут, медленно удаляясь от рифа туда, где дно резко понижается, его становится не видно, и только столбы света косо уходят в толщу воды, в бездонную глубину, при этом у Альмы такое чувство, будто вся кровь прилила у нее к самой коже.

Воскресенье, 4 утра

Альма в кровати; вдруг резко садится. С потолка доносятся звуки шагов – их ни с чем не спутаешь. На ее ночном столике вода в стакане с крохотными пузырьками на донышке. Рядом книга в твердой обложке. Хотя суперобложки нет, да и обложка полуоторвана, название словно впечатано ей в мозг, само по себе сияет там и искрится. «Остров Сокровищ». Конечно.

С потолка опять доносится какой-то скрип. Кто-то проник в мой дом, думает Альма, и некий все еще функционирующий нервный узел ее мозга тут же выдает на-гора образ мужчины. Черного, с оранжевыми зубами. И носом, похожим на небольшую бурую тыкву. Штаны на нем цвета хаки, все чем-то заляпанные, а рубашка на левом плече порвана, и в прореху видна темная кожа. По внутренней стороне руки от запястья к локтю карабкается выцветший ягуар.

Альма резко встает на ноги. Это он, демон, думает она, – грабитель, высокий мужчина во дворе.

Торопливо семеня, она перебегает кухню, заходит в мастерскую Гарольда, выдвигает тяжелый, с двумя ручками, нижний ящик шкафа с окаменелостями. В этот ящик она не заглядывала много лет. На самом дне, под стопкой журналов по палеонтологии, лежит коробка от сигар, обернутая бледно-оранжевой тканью. Еще не найдя ее, Альма уже уверена, что коробка на месте. А голова-то как исправно работает! Будто там маслом все смазали. Без сучка без задоринки. Ты – Альма, думает она. Верней, не так: я – Альма.

Она вынимает коробку, ставит на конторку, за которой когда-то работал Гарольд, и открывает. Внутри коробки пистолет калибра девять миллиметров.

Она несколько секунд на него смотрит, потом вынимает. На вид бесцветный, грубой формы и совершенно новенький. Гарольд возил его в бардачке машины. Как понять, заряжен он или нет, Альма не знает.

Держа оружие в левой руке, Альма идет обратно через кухню в гостиную, там садится в серебристое кресло, с которого будет видно всякого, кто станет спускаться по лестнице. Свет не включает. Сердце в груди трепыхается, как мотылек.

Со второго этажа едва ощутимо потягивает сигаретным дымом. Маятник в напольных часах мерит секунды – взад, вперед. За окнами лишь сумрачная муть: туман. При этом все озарено пониманием, пришедшим только что. Это же мой дом, думает она. Как я люблю свой дом!

Если смотреть прямо вперед, не водя глазами вправо или влево, можно представить себе, будто Гарольд здесь, сидит в таком же кресле – они были куплены парой и стоят теперь рядом, разделенные столиком и торшером. Альма вроде бы даже чувствует тяжесть его тела (вот оно чуть сместилось в кресле), чует что-то вроде запаха каменной пыли от его одежды, ощущает едва заметную гравитацию, посредством которой одно тело притягивается к другому. Ах, ей так много надо ему сказать!

Сидит. Дожидается. Пытаясь не забыть, чего именно.

Ну ее, эту очередь!

В полпятого утра Феко и Темба все еще в очереди; перед ними у входа в поликлинику еще человек двадцать. Темба спит, уже не просыпаясь, ручки и ножки расслаблены, веки больших выпуклых глаз заслоняют от него этот мир. Ветер стих. Среди лачуг теперь роятся тучи комарья. Феко сидит на корточках, спиной опершись о стену, сына держит на коленях. Мальчик выглядит так, будто из него высосали всю кровь: щеки ввалились, шея так истончилась, что видны сухожилия.

Над ними нарисованный Христос простирает неправдоподобно длинные руки. Фонари на мачтах выключены, но какое-то бледно-оранжевое сияние все еще подсвечивает облака.

Последний день моей работы, думает Феко. Сегодня бухгалтер со мной расплатится. И сразу за этой мыслью следующая: а ведь у миссис Альмы есть антибиотики! Как странно, что он не подумал об этом раньше. У нее их пруд пруди. Сколько раз Феко собственными руками обновлял у нее в ванной хранящийся в шкафчике запас склянок с оранжевыми капсулами!

Над крышами лачуг зигзагами носятся летучие мыши. Неподалеку от Феко с Тембой маленькая девочка начинает неудержимо кашлять. Феко чувствует, как на лицо садится пыль, песок скрипит на зубах. Еще через минуту он встает, бросает свое место в очереди и по притихшим рассветным улицам несет спящего сына к автобусной станции.

Гарольд

– Может, там что-то такое, что слуга от нее убрал, не хотел, чтобы она это смотрела? – бормочет Роджер. – Что-то такое, что ее расстраивало?

Луво ждет, чтобы воспоминание слегка увяло. В полумраке изучает бабкину стену. «Остров Сокровищ». Gorgonops longifrons. «Портер пропертиз».

– Нет, тут дело не в этом, – наконец отзывается он.

На стене перед ними там и сям всплывают бесчисленные и с разной степенью приближения к оригиналу повторяющиеся образы Альмы Коначек: вот она семилетняя сидит на полу, скрестив ноги по-турецки; вот Альма деловитый, энергичный агент по недвижимости; а вот уже и лысая старуха. Бизнесвумен, возлюбленная, супруга.