Читать книгу "Западня для Золушки - Себастьян Жапризо"

Я споткнулась на слове «выдал бы». Вот странно! Словно мысли мои помимо воли уже устремились к объяснению, которое я не хотела принять, подобно тому как на протяжении многих дней не хотела принять очевидные признаки того, что я обнаружила сейчас, перечитывая гостиничную карточку.

Я — это не я! Даже моя неспособность обрести свое прошлое служит тому доказательством. Как я могу вспомнить прошлое той, кем я не была?

Впрочем, Жанна меня и не признала. Ее удивлял мой смех, моя походка, другие неведомые мне подробности — возможно, она приписывала их пережитому мною потрясению, но все равно они тревожили ее, мало-помалу отдаляли ее меня.

Вот что я попыталась сегодня осмыслить, сбежав от нее. Эти ее «Я не сплю ночами», «Как ты можешь так на нее походить?» Черт возьми, да ведь это на До я была похожа! Жанна, как и я, не могла с этим смириться, но каждое мое движение разрывало ей сердце, каждая ночь сомнения добавляла синевы под глазами.

Как бы то ни было, в этом рассуждении имелся изъян: ночь пожара. Жанна была там. Это она подобрала меня на ступенях лестницы, она наверняка сопровождала меня в Ла-Сьота, потом в Ниццу. Ее же попросили опознать тело погибшей до того, как приехали родители. Даже обгорелую меня можно было узнать. Обознаться могли чужие, но уж никак не Жанна.

Итак, остается второе объяснение. Ужаснее, но намного проще. «Откуда мне знать, что ты не ломаешь комедию?» Жанна боится, боится меня. И не потому, что я становлюсь все больше похожей на До, а потому, что она знает, что я До!

Она знала это с момента пожара. Почему она смолчала, почему солгала — отгадывать это мне было омерзительно. Омерзительно было представлять себе, как Жанна сознательно выдает выжившую за мертвую, чтобы наперекор всему сохранить в живых до открытия наследства свою маленькую наследницу.

Она смолчала, но остается свидетельница ее лжи: уцелевшая. Вот почему Жанна потеряла сон. Она изолировала от остальных эту свидетельницу, которая то ли ломает комедию, то ли нет, но которая должна продолжать лгать. Жанна уже и сама толком не знает, кто я такая, она не уверена в своей памяти, да и ни в чем прочем. Как узнать смех или родинку после трех месяцев отсутствия и трех дней новой привычки? Ей следует опасаться всего. Прежде всего — тех, кто хорошо знал погибшую и мог разоблачить подмену. А в особенности — меня, которую она держала подальше от остальных. Она не могла предугадать, как я поведу себя, когда ко мне вернется память. Есть и еще изъян: в ночь пожара Жанна вполне могла обнаружить девушку без лица и без рук, но не могла предвидеть, что та окажется настоящим роботом, с таким же, как ее будущее, девственно чистым прошлым. Представлялось невероятным, чтобы она решила пойти на такой риск. Если только…

Если только у свидетельницы были такие же веские, как у Жанны, причины помалкивать и — почему бы и нет, раз уж я рассматриваю столь отвратительные и нелепые возможности, — поняв это, Жанна убедила себя в том, что у нее тоже есть власть надо мной. Тут уже находилось место и подозрениям Франсуа относительно стыка труб. Мне так же, как и ему, не верилось, чтобы столь вопиющий дефект оборудования, способный стать причиной пожара, мог ускользнуть от внимания Жанны. Значит, изначально стык должен был быть исправным. Значит, кто-то должен был испортить его потом.

Поскольку и следователи, и страховые компании приняли гипотезу несчастного случая, нарушить целостность стыка нельзя было за один раз — например, вульгарным надпилом. В многочисленных газетных заметках приводились подробности: ржавчина разъедала стык на протяжении нескольких недель, труба по краям совсем окислилась. Это предполагало приготовления, кропотливую работу. И называлось это — убийство.

Еще до пожара уцелевшая решила занять место погибшей! И поскольку Ми не было никакой выгоды от подобной подмены, уцелевшей была До. Уцелела я. Значит, я — До. От гостиничной карточки до трубы газовой колонки цепь замкнулась — точь-в-точь как тот претенциозный овал, окруживший подпись.

Очнулась я, уж не знаю, как и когда, на коленях под умывальником в ванной своего номера — стоя на коленках, испачкав пылью перчатки, я исследовала подводку труб. Трубы были не газовые и наверняка здорово отличались от тех, на мысе Кадэ, но я, должно быть, смутно надеялась, что они покажут мне всю абсурдность моих предположений. Я говорила себе: это неправда, тебя занесло черт знает куда: даже если стык был исправен, он мог испортиться и сам по себе. И тотчас возражала: оборудование установили за каких-нибудь три недели до пожара, это невозможно — да, впрочем, никто и не поверил, что это возможно, поскольку пришли к заключению об изначальном дефекте.

Я была в одной комбинации, и мне снова стало зябко. Я надела юбку и разорванный пуловер. Попытки натянуть чулки к успеху не привели. Я скомкала их и положила в карман пальто. Я была в таком умонастроении, что даже в этом жесте усмотрела доказательство: Ми наверняка бы так не сделала. Пара чулок не имела для нее никакой цены. Она зашвырнула бы их в дальний угол комнаты.

В кармане пальто я нащупала ключи, которые отдал мне Франсуа. Это стало, пожалуй, третьим подарком, преподнесенным мне в тот день жизнью. Вторым был поцелуй — до того как парень произнес: «Теперь-то ты мне веришь?» А первым — взгляд Жанны, когда я попросила ее выписать чек и она вышла из машины. Взгляд был усталый, слегка раздосадованный, но в нем я прочла, что она любит меня беспредельно — и мне достаточно было вспомнить его в этом гостиничном номере, чтобы вновь поверить: все, что я тут напридумывала, — полнейшая чушь.

В телефонной книге особняк на улице Курсель был записан на фамилию Рафферми. Мой палец, обтянутый влажным хлопком, спустился на пятьдесят четыре номера в колонке, прежде чем попал на нужный.

Я вышла из такси у номера пятьдесят пять: портал с высоченными, выкрашенными в черное решетчатыми воротами. Часы, которые я завела, когда покидала гостиницу на Монпарнасе, показывали около полуночи.

В глубине сада, за каштанами, стоял дом — белый, изящный, мирный. Свет не горел, и ставни, похоже, были закрыты.

Я отворила створки ворот — они не скрипнули — и прошла вдоль газона. К замку входной двери мои ключи не подходили. Я обогнула дом и обнаружила служебную дверь, которую и отперла.

Внутри еще витал аромат духов Жанны. Проходя из одной комнаты в другую, я везде зажигала свет. Комнаты были маленькие, по большей части выкрашенные белой краской, обставлены они были уютно и удобно. На втором этаже обнаружились спальни. Они выходили в вестибюль, наполовину белый, наполовину никакой — вероятно, стены еще не успели докрасить.

Первая спальня, в которую я вошла, была спальней Мики. Как я догадалась, что это ее, — вопрос был излишен. О ней говорило все: беспорядочно развешанные на стене гравюры, богатые ковры, огромная кровать с балдахином, окруженная муслиновым пологом, который движение воздуха из вестибюля, когда я вошла, надуло парусом. А еще — теннисные ракетки на столике, фотокарточка юноши, прицепленная к абажуру настольной лампы, сидящий в кресле толстый плюшевый слон и каменный бюст — вероятно, крестной Мидоля — с нахлобученной на него фуражкой немецкого офицера.