Читать книгу "Присутствие. Дурнушка. История одной жизни. Ты мне больше не нужна - Артур Миллер"

Потом произошло следующее. Однажды летом он сидел на шатких ступенях доставшегося им даром коттеджа на берегу моря и покуривал трубку, и вдруг заметил девушку; она брела по песку у самой воды и, казалось, была полностью погружена в свои мысли. Солнечные лучи четко обрисовывали ее бедра, и он представил себе, как это будет, если он ее разденет догола и станет писать свой новый роман прямо на ее теле. Сердце подпрыгнуло, душа оживилась. Он уже очень давно не испытывал ничего подобного, не возникало у него такой игры воображения, приносящей ощущение радости и счастья. Представившаяся ему картина — как он пишет прямо по женскому телу — дала ему ощущение чего-то целостного и полного жизни; такое возникает иногда, когда держишь в руках буханку свежеиспеченного хлеба.

Он бы никогда не поместил в газетах это объявление, если бы Лина однажды не взорвалась, окончательно потеряв всякое терпение и надежду на лучшее. Он сидел наверху, в своем кабинете на третьем этаже, читал Мелвилла и пытался выбросить из головы все посторонние мысли, когда услышал ее крики внизу. Он бросился туда, в гостиную; Лина сидела на кушетке и изливала в окружающее пространство все свои горести и печали. Он обнял ее, прижал к себе и Держал так, пока она не выплакалась. Говорить было ни к чему; ее просто начала переполнять ненависть к такой жизни, к постоянной нехватке денег и его неумению и нежеланию проявить хоть какую-то инициативу. Он держал ее за руку и едва мог заставить себя посмотреть в ее заплаканное, искаженное отчаянием лицо.

Потом она успокоилась. Он принес ей стакан воды. Они сидели рядом на кушетке в полной прострации. Она достала из пачки, валявшейся на кофейном столике, сигарету «Честерфилд», отломила ногтями фильтр, откинулась назад и закурила, вызывающе выдыхая дым, потому что доктор Зальц уже дважды настойчиво предлагал ей бросить. А у нее роман с «Честерфилдом», подумал Клемент.

— Я подумываю написать что-нибудь биографическое, — сказал он, намекая таким образом, что это принесет им деньги.

— Моя мама… — произнесла она и замолчала, уставившись в пространство.

— Да-да?

Мимолетное упоминание о ее матери напомнило ему, как она однажды впервые открыто призналась в гнетущем ее чувстве вины. Они сидели тогда в Лининой комнате в меблирашке, у окна, выходящего на красивую улицу, засаженную деревьями — листья на них уже совсем распустились — и заполненную шатающимися без дела студентами. Обычный кампус колледжа где-то на Среднем Западе отгораживал их от реального мира, в то время как дома, в Коннектикуте, как сказала она, ее матери приходится каждое утро вставать еще до пяти утра, чтобы с первым трамваем ехать на работу. Восемь часов тяжкого труда в прачечной «Пирлесс Стим»! Ты только представь себе! Благородная Криста Ванецки гладит рубашки посторонних мужчин, чтобы иметь возможность посылать дочери по двадцать долларов в месяц на питание и оплату жилья, при этом категорически запрещая этой дочери работать, а ведь так поступает большинство студентов. Лине приходилось закрывать на это глаза и выдавливать из головы мысли о собственной неполноценности. Чтобы сделать мать счастливой, ей нужно было добиться успеха, успех вылечит все болячки — возможно, это будет работа в сфере социальной психологии в каком-нибудь крупном городском учреждении.

На ней тогда был белый свитер из ангоры. «Ты в этом свитере вся сияешь, прямо как бесплотный дух, особенно в этом безумном освещении», — сказал Клемент. Они отправились погулять, держась за руки, бродили по извилистым тропинкам, углублялись в тень, которая была такой черной, что ее, казалось, можно было пощупать пальцами. Луна была огромная и висела так низко, что в эту безветренную ночь казалась очень близкой, и это немного действовало на нервы. «Кажется, она сегодня совсем рядом», — сказал он, щурясь от яркого света. Он любил поэзию науки, но ее более точные подробности представлялись ему слишком сложными, слишком математическими. В этом потрясающем освещении его скулы казались более выступающими, а мужественная нижняя челюсть выглядела скульптурной. Они были одного роста. Она всегда знала, что он ее обожает, но, оставшись сейчас с ним наедине, она тотчас ощутила настойчивые притязания его тела. Он внезапно затащил ее на полянку под какими-то кустами и мягко опустил на землю. Они поцеловались, он ласкал ей грудь, потом уложил на спину и навалился сверху, стараясь раздвинуть ей ноги. Она почувствовала, как у него там все напряглось, и замерла от страха и смятения. «Не надо, Клемент», — сказала она и поцеловала его, словно извиняясь. Она никогда еще никому такого не позволяла и теперь хотела, чтобы он забыл об этом.

— Ну, когда-нибудь мы все равно до этого дойдем, — сказал он, но скатился с нее.

— Почему это?

— Да потому! Гляди, что я купил.

Он показал ей презерватив, подняв его, чтобы она получше его разглядела. Она взяла его и ощутила пальцами его гладкую резину. Она старалась не думать о том, что все его стихи о ней — сонеты, баллады, хокку[8]— были просто уловками, имеющими целью подготовить ее к виду этого странного резинового пузыря. Она поднесла его к глазу, словно это был монокль, и посмотрела сквозь него в небо. «Я сквозь него луну могу разглядеть».

— Какого черта! Что ты с ним делаешь! — Он засмеялся и сел. — Сумасшедшая Ванецки!

Она тоже села, хихикая, и вернула ему презерватив.

— Что с тобой? — спросил он. — Это ты по поводу матери?..

— Наверное, тебе надо подыскать себе кого-нибудь другого, — сказала она очень серьезно. — А мы могли бы все же остаться друзьями. — И добавила: — Я вообще не понимаю, почему еще жива.

Клемента всегда трогали эти ее мгновенные перемены настроения. «Польские штучки», как он их называл. Она сохраняла какую-то непостижимую связь с некоей тайной, оставшейся по ту сторону Атлантики, в мрачном польском центре Европы, там, где ни он, ни она никогда не бывали.

— А есть какие-нибудь стихи о чем-то вроде этого?

— Вроде чего?

— Ну, про девушку, которая не может понять, о чем она думает.

— Наверное, у Эмили Дикинсон[9], только не могу вспомнить ничего конкретного. Все поэмы о любви, которые я знаю, кончаются либо славой, либо смертью.

Он обхватил руками колени и уставился на луну.

— Никогда не видел ничего подобного. Видимо, именно это заставляет волков выть.

— А женщин — сходить с ума, — добавила она. — Интересно, почему именно женщин луна заставляет сходить с ума?

— Ну, видимо, потому, что они раньше взяли старт…

Она наклонилась вперед и отвела в сторону ветку, закрывавшую ей луну, и прищурилась, глядя на ее сияние.

— Я действительно думаю, что она может свести меня с ума. — Она и впрямь немного опасалась, что может потерять разум. Ее никогда не оставляли воспоминания о безумно-нелепой смерти отца. — Какой она кажется сейчас близкой! Прямо око небес! Можно понять, почему она так пугает людей. Кажется, ее свет греет, но это холодный свет, так ведь? Как свет смерти.