Читать книгу "Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости - Джейми Крейнер"

какую им носить одежду и какую есть пищу. Для монахов эти ограничения и правила, возможно, ощущались как страдания или мученичество, но для настоятеля они служили выверенными расчетами в увесистой конторской книге, которую однажды предстоит передать на высший аудит. Вот и «Бенедиктинский устав» предписывал аббату искоренять проблемы в поведении монахов, как только они замечены, а не игнорировать их в надежде, что они как-нибудь сами рассосутся: все их проблемы – это его проблемы. Впрочем, даже в сообществах с менее головокружительной верой во всемогущество пастыря крайне важно было поверять свои мысли вышестоящим, поскольку это помогало монаху или монахине обнаружить и разрушить скрытые препятствия на пути познания Бога {26}.

Такая ответственность требовала деликатного подхода. Предполагалось, что все монахи равны, и обращаться с ними надлежало одинаково – смелое ожидание в глубоко иерархичном мире. И в то же время воспитывать каждого монаха следовало по-разному, сообразуясь с его индивидуальным психологическим профилем. Панацеи от всех видов неподобающего поведения просто не существует, писал Ферреол Юзесский: настоятель должен сперва точно определить духовную «болезнь» монаха, а уж потом подбирать идеальное противоядие.

Кроме того, главе монастыря предстояло искать баланс между нуждами отдельного пациента (или виновника) и интересами всей общины. «Устав Тарнского монастыря» предлагал аббату отчитывать монаха наедине, если большинство братьев не знают о совершенных им проступках, но в случаях когда все в курсе, наказание следовало делать публичным. Иоанн Лествичник как-то восторгался одним аббатом, который обошелся с преступником, пожелавшим принять монашество, так: он устроил драматичный ритуал исповеди на глазах всей братии и отпустил грехи новообращенному, но прежде все присутствующие услышали описание чудовищных преступлений и убедились, что прощение тем не менее даровано, а это сподвигло их тоже исповедаться в собственных грехах {27}. Духовная дисциплина была общим делом, но в то же время подгонялась под индивидуальные запросы.

* * *

Впрочем, как ни старайся настоятель, в одиночку общину не удержать. Прославленный Бенедикт Нурсийский, которому Григорий Великий посвятил вторую книгу своих «Диалогов», покинул свою первую аббатскую должность, так как, согласно Григорию, в том монастыре не нашлось добрых монахов, готовых ему помочь. Да что там, его монахи попытались отравить наставника {28}. Сознанием монахов невозможно управлять, если сами они не оказывают друг на друга благотворного влияния.

Разумеется, вставал вопрос, что считать «благотворным влиянием». Некоторые монастыри делали ставку на создание атмосферы эмоциональной поддержки. Иона из Боббио в своем «Уставе девственниц» предписывал всем женщинам в монашеских общинах взращивать культуру любви: молиться друг за друга, прощать друг друга, в своих поступках руководствоваться заботой об остальных. Таково было, по крайней мере, одно стратегическое направление, но в этом же и во многих других монастырях монахам и монахиням велели еще и приглядывать друг за другом, а кое-где существовали даже специальные должности под эту задачу. В пахомианских монастырях монахов разделяли на филиалы-дома, и каждым таким домом управляли старший воспитатель и его заместитель. Подобным образом «Правила учителя» предписывали одному или двум надзирателям наблюдать за группой из десяти монахов. Правда, эту вертикаль власти могли и оспорить. Обитательницы Белого монастыря, одной из коммун в федерации Шенуте, более или менее мирились с тремя надзирающими за ними вышестоящими сестрами. Но когда Шенуте решил поставить над ними всеми мужчину, стоявшего на иерархической лестнице выше трех наставниц, многие монахини пришли в ярость, ибо хотели сами определять свои порядки и формы послушания. Когда же Шенуте все равно назначил мужчину-представителя, монахини принялись недвусмысленно проявлять свое недовольство: они дерзили и перечили, настаивали на своем в прочих спорах, утаивали сведения и отказывались встречаться с этим самым представителем {29}.

Взаимная слежка равных – еще один вариант. В некоторых монастырях ожидалось, что монахи сразу сообщат вышестоящим, заметив нарушение правил. В других призывали указывать на нарушения непосредственно товарищу, но не покрывать его – «быть друг для друга настоятелями», как выразился проповедник Новаций. Зачастую запрещалось защищать братьев и сестер, когда их отчитывали {30}.

Неудивительно, что стратегия управления, основанная на доносах, имела свои недостатки. Во-первых, монахи могли принимать это очень близко к сердцу. В VI веке Дорофей Газский, монах в обители Фавата, позже основавший собственный монастырь, отправил аж несколько писем своим духовным наставникам, обеспокоенно интересуясь, что делать ему, когда собратья-монахи ведут себя неподобающе, и как вести себя по отношению к монаху, который ябедничает на него. Его корреспонденты, отшельники и аскеты Варсонофий и Иоанн, посоветовали вообще не придавать значения тому, что думают другие монахи, и просто раз за разом повторяли этот совет. Другие авторитеты порой проявляли чуть больше сочувствия. Августин призывал своих монахов размышлять об ответственности перед общим благополучием, которая не позволяет замалчивать подобное; ведь помогают же они собратьям получить врачебную помощь в случае ранения.

А может, монахам следовать прописанному скрипту? Колумбан сочинил диалог, который следовало начать, если один монах услышал неподобающее высказывание другого. Услышавшему следовало сперва остановиться и убедиться, что его собрат произнес именно те необдуманные слова. Затем он говорил: «Конечно, брат, если ты правильно это запомнил!» Предполагалось, что тут второй не упорствует в высказанной им крамоле, а отвечает: «Я очень надеюсь, что ты помнишь лучше меня! В своей забывчивости я преступил границы дозволенного в речи и сожалею, что высказался неверно» {31}.

Подопечные Колумбана, возможно, не разыгрывали сцену так буквально. По крайней мере, нельзя утверждать, что они действовали строго по сценарию, поскольку монастырские уставы ничего не говорят нам о том, как их исполняли. (После смерти Колумбана некоторые его обители полярно разошлись во мнениях насчет того, как жить дальше, сохраняя дух своего основателя, и их споры происходили отнюдь не в манере его идеализированного диалога.) Но в целом ясно, что эта нарочитая маленькая пьеса написана как подспорье в напряженной ситуации, где один человек выговаривает равному по статусу коллеге. Кто-то всегда обижался на замечания своих братьев или сестер, а некоторые с огромным удовольствием эти замечания делали. Сценарий Колумбана – довольно необычное предписание, но вообще-то многие настоятели пытались ввести какие-то общие правила взаимного наблюдения. Например, монахиня не должна глазеть, как едят другие, комментировать это или шутить насчет количества съедаемого. (Монастырский пост часто превращался в нездоровое соревнование, и многие обители страдали от отдельных личностей, которые демонстративно обыгрывали в этом спорте всех остальных.) Или монахине нельзя применять физическое наказание по собственному почину; чтобы ударить провинившуюся сестру, нужно как минимум испросить разрешения у старшей. Были и такие духовные наставники, которые в принципе не позволяли монахам поправлять друг друга, а просто велели им заниматься своими делами {32}.

Если дисциплина основана на том, что все равны и все следят за ней, такие правила необходимы, чтобы минимизировать неизбежные трения. Однако монахи, бывало, затевали ссоры, не имевшие никакого отношения к воспитательным целям или предписанным правилам. Иногда они откровенно хулиганили. К примеру, обзывали товарищей «дьяволом» или «глупым служкой». Цеплялись за классовые предрассудки и смотрели свысока на братьев, которые не могли похвастаться приличным происхождением. Они злобно передразнивали друг друга, возводили напраслину, проявляли излишнюю мнительность и возмущались несправедливостью, если им казалось, что у кого-то другого слишком легкая доля. Выйдя же из себя, они не торопились мириться, а предпочитали избегать друг друга, вариться в собственной злости, реагировать пассивной агрессией и демонстративно отказываться от еды, выставляя напоказ обиду {33}.

Немного разногласий – по-своему хорошо, ну или по крайней мере так пробовал рассуждать Василий Кесарийский в IV веке. Если монаха не окружают другие люди, постоянно «мешающие исполнять его желания», как практиковаться в терпении? Однако все монастырские наставники соглашались, что из мелких неудобств и обид могут вырасти крупные, а когда общий настрой разваливается, сказал однажды авва Иосиф[78] Кассиану, молитва теряет свою эффективность. Учитель Кассиана Евагрий подтверждал: нельзя одновременно цепляться за свои горести и держаться за Бога. Разум на это не способен. Так что монахов поощряли поскорее остывать и заглаживать вину. В монастырских правилах любили цитировать Послание апостола Павла к Ефесянам: