Читать книгу "Совесть. Происхождение нравственной интуиции - Патриция Черчленд"

И хотя термин «моногамия» здесь не совсем подходит, потому что даже состоящие в паре особи могут совокупляться на стороне, степные полевки все же проводят большую часть времени с брачным партнером и потомством. В этом смысле образование пар на продолжительный период условно называют социальной моногамией. А что, в таком случае, у человека? В общем и целом человек тяготеет к социальной моногамии, если не на всю жизнь, то по крайней мере на длительные периоды (серийная моногамия).

Социальная моногамия степных полевок побудила Янга и его коллег задаться вопросом: какими отличиями в мозге степных и горных полевок объясняется такая разница в брачных привязанностях?[59] Ответ оказался на удивление простым. Все дело в паре схожих гормонов — окситоцине и вазопрессине. У степных полевок обнаружилась более высокая, в сравнении с горными, плотность рецепторов окситоцина в определенной подкорковой области мозга, а именно — nucleus accumbens (прилежащем ядре) (илл. 2.1). Кроме того, у самцов степной полевки наблюдалась очень высокая плотность рецепторов вазопрессина в смежной подкорковой структуре — вентральном паллидуме. У горных полевок ничего подобного нет. В этом и заключался сенсационный ответ. Не исчерпывающий, конечно, но на удивление простой: причиной всему — разница в плотности окситоциновых и вазопрессиновых рецепторов.

Илл. 2.1. Поперечные срезы мозга полевок. Слева — мозг степной полевки, справа — горной. Рецепторы окситоцина и вазопрессина окрашены, чтобы их было видно. На снимке в верхнем левом углу видна высокая плотность рецепторов в прилежащем ядре (ПЯ). На снимке в левом нижнем углу наблюдается высокая плотность рецепторов вазопрессина в вентральном паллидуме (ВП). Мозг горной полевки (правый столбец) в этих областях резко отличается. Интересно, что у горной полевки более высокая плотность вазопрессиновых рецепторов в латеральном септуме (ЛС), возможно, именно с этим связана тяга к замкнутому образу жизни. У обоих видов имеются окситоциновые рецепторы в префронтальной коре (ПФК).

Larry J. Young And Zuoxin Wang «The Neurobiology of Pair Bonding», Nature Neuroscience 7 (2004): 1048–54

Чтобы представлять себе общую картину, нужно иметь в виду, что рецептор — это просто хорошо структурированный белок, который, расположившись на нейронной мембране, дожидается, пока к нему «подплывет» предназначенное исключительно для него нейрохимическое вещество и встроится в его приемный порт. Нейрохимическое вещество не сможет воздействовать на мозг, пока не пристыкуется к воспринимающему его рецептору на нейронной мембране (см. илл. 1.1 в главе 1). В зависимости от нейромедиатора присоединение нейрохимического вещества меняет модели отклика данного нейрона, либо повышая, либо снижая вероятность того, что он будет «разговаривать» с другими нейронами. Увеличение плотности окситоциновых рецепторов в нейронной сети ведет к усилению воздействия от выделяющегося окситоцина, поскольку больше молекул смогут найти порт для стыковки. Это примерно как если бы нам увеличили число вкусовых сосочков (рецепторов), воспринимающих кислый вкус. Если у вас в принципе отсутствуют рецепторы, реагирующие на кислый вкус, лимонный сок для вас мало чем отличается от воды. Но если увеличить число таких рецепторов, лимонный сок вы уже не перепутаете ни с чем. Примерно так же обстоит дело и с рецепторами окситоцина: увеличение числа располагающих ими нейронов приведет к изменению систем, в которых эти нейроны функционируют, а значит, изменится и поведение, которое регулируют эти нейронные сети.

Обнаружить корреляцию между формированием моногамных пар, с одной стороны, и плотностью рецепторов определенных нейрохимических веществ, с другой, — это уже большое достижение, однако, чтобы подтвердить более серьезную гипотезу о причинно-следственной связи, требовались дополнительные доказательства. Различные лаборатории, в том числе и лаборатория Янга, принялись проводить разные манипуляции с окситоцином и смотреть, как они отразятся на поведении полевок. В частности, блокировали с помощью определенного вещества окситоциновые рецепторы у девственных самок степной полевки, а затем отпускали их спариваться. В этом случае пары у полевок не формировались. Окситоцин вводили с помощью инъекций в мозг девственных самцов и самок степной полевки, которые уже были знакомы, но еще не спаривались. Тогда подопытные вели себя как типичные брачные партнеры после совокупления, то есть «влюблялись». С помощью генетических инструментов у самцов степной полевки в лабораторных условиях увеличивали количество вазопрессиновых рецепторов в вентральном паллиуме, тем самым подкрепляя предпочтение партнера и более активные проявления привязанности, такие как груминг и прижимания друг к другу. Когда то же самое проделали с горными полевками, они стали вести себя как степные — отдавать предпочтение самкам, с которыми спарились.

Кроме того, Янг и его коллеги обнаружили, что разница в плотности окситоциновых рецепторов, судя по всему, коррелирует с уровнем экспрессии некоего гена, кодирующего белок, который выступает рецептором окситоцина[60]. То же самое относится к плотности вазопрессиновых рецепторов. Эти данные — уже не поверхностное описание поведения, а шаг, позволяющий докопаться до сути. Вот теперь перед нами начинают раскрываться биологические механизмы.

После окончания лекции Янга я вышла из зала и уселась на краю бассейна в Институте Солка, глядя на простирающийся за утесами бесконечный Тихий океан. Прежде мы часто сидели там с Фрэнсисом Криком, беседуя о мозге. Иногда — о нравственности и мозге. Однажды Фрэнсис сходил со мной на философский семинар по этике в Калифорнийском университете Сан-Диего, расположенном через дорогу. И когда мы вернулись в Институт Солка, Фрэнсис поделился своим недоумением: почему на семинаре говорилось лишь о чистом разуме и ни слова о вкладе биологии? «Безусловно, — добавил он с горечью, — философы должны знать о биологической эволюции».

Фрэнсис Крик считал, что базовой мотивацией к сотрудничеству и стремлению делиться, а также усвоению социальных норм мы, скорее всего, обязаны генам, выстраивающим нейронные сети мозга. И пока мы не докопаемся (хотя бы наполовину) до биологических основ, сосредоточиваться на разуме преждевременно. Мне это казалось резонным. Несколькими столетиями ранее шотландский философ Дэвид Юм (1711–1776) доказывал, что мы рождаемся с предрасположенностью к социальной чуткости — он называл ее «нравственным чувством». Подход Крика напоминал модернизированную версию предложенной в XVIII веке гипотезы Юма, и рассуждал он примерно так же: разум сам по себе никак не способен мотивировать типичное нравственное поведение, даже если именно с его помощью мы вычисляем, как удовлетворить свои нравственные желания[61].