Читать книгу "Насквозь - Наталья Громова"

– Это же как бутылка с письмом, – убеждала я Ленку с яростью дилетанта, который придумывает все сам и с нуля. И мы поехали во Владимир. Во-первых, мы хотели увидеть фрески Андрея Рублева, во-вторых, разобраться во всем на месте. Вечером после работы мы сели в электричку и ехали долгих три часа. Стояла зима. Было уже темно. Фонари не горели. Кривые узкие улицы по окна домов были завалены снегом. Расчищена была только центральная улица. В шесть часов вечера уже ничего не было видно, кроме нескольких еле светящихся витрин пустых магазинов. В темноте мы долго искали центральную гостиницу, где был зарезервирован номер. Когда мы добрались до места, то были почти счастливы. Но в номере стояла лишь одна кровать, правда, была и раскладушка. Пока мы осматривались, к нам постучали. На пороге стояли два светловолосых молодых юноши, которые сообщили, что они из Югославии. По-хозяйски плюхнувшись на нашу единственную кровать, они предложили разделить их досуг. Ленка почему-то радостно заулыбалась и закивала (потом она сказала, что, мол, невежливо было бы выставлять их за дверь), я же смотрела на них зверем. Попросила выйти, сказав, что собираюсь спать. На это один из них высокомерно заметил, что всем известно, что советские девушки сговорчивы с иностранцами. Он даже вынул нечто из кармана и помахал перед нами. Тогда я наклонилась и кинула в него только что снятым сапогом. Каркнув в ответ что-то на своем языке, они удалились.

Наутро мы отправились смотреть город. Взору открылось нечто печальное. По склонам холма карабкалось множество покосившихся, обветшалых домиков. Они рвались крышами наружу из земли к свету, являя вид горестный и неприглядный. Маленькими слезящимися глазами-окнами они смотрели на возвышающийся в центре города большой белый Успенский собор, который, казалось, и был средоточием всего прекрасного не только в городе, но и на земле. Эта метафора русской жизни читалась ясно. Жизнь на земле – ничтожна, некрасива и бессмысленна. Все – в Соборе и в Храме. Туда мы с Ленкой и устремились. Шла утренняя служба. Мы зашли, оглядываясь по сторонам. Тут же на нас со всех сторон стали шипеть. Пожилые женщины, старухи, старушки – смотрели как на захватчиков. Они шепотом подхватывали реплики друг друга, пытаясь всем видом показать, что мы должны сейчас же уйти. Потому что без платков. Потому что пришли тут. И нечего тут разглядывать. Тут люди молятся. Ну что встали-то?

Фрески Рублева почти не были видны в слабом мерцании свеч, в Соборе было темно и душно. Мы немного попереминались с ноги на ногу и ушли. Мне даже показалось, что нас провожали недобрым взглядом те самые жители покосившихся домиков, которые ползли по косогору. И теперь они охраняют свою главную драгоценность от чужих, заезжих людей. Может, это длится уже не одно столетие?

Когда мы вышли на свет, рядом на ярком зимнем солнце блистал Дмитровский собор, поражая резьбой растений и зверей.

– Именно эти символы и нуждаются в расшифровке, – возбужденно говорила я Ленке, – а она, застыв, смотрела на сказочные узоры храма, в которых несомненно – в этом мы были уверены – читался таинственный текст.

Следующий наш маршрут пролегал по снежным тропам к Покрова на Нерли, который стоял на отшибе. Мы долго шли к храму, день уже клонился к вечеру. Собор одиноко возвышался, как в поле путник, который собрался в странствие и почему-то вдруг застыл на дороге. И тут нам с Ленкой показалось, что этот храм – женского рода. Что это не он, а она. Ну, конечно, это же была Церковь Покрова Богородицы. Рядом не было никого. Снежное чистое поле, на котором виднелись только наши следы. И мы одновременно почувствовали, что Церковь эта никак не дает нам уйти. И когда мы все-таки развернулись и пошли в город – у нас возникло ощущение, что она скорбно смотрит нам вслед. Мы оборачивались, спотыкались, шли дальше, а она так и глядела на нас – неотрывно.

7

Ленка стояла передо мной с целой пачкой брошюр, журналов и книг, чтобы проверить по ссылкам, есть ли правда в словах ее сокурсницы из вечернего юридического института, которая каждое занятие шепотом рассказывала ей о размахе сталинских репрессий. Ленка, следуя заветам своей мамы и представлениям о диалектике, в размах не верила. Наши товарищи по хранению только смеялись над нами и говорили, что это и так всем известно. А Петр снова и снова рассказывал нам про то, что советская армия расстреляла польских офицеров в Катыни.

Тем временем наш конвейер, который через пробитые дыры в полах и потолках проезжал с люльками, наполненными книгами, вдруг с диким клацаньем вздрогнул и встал. Раздались крики сверху и снизу, что отрубило электричество и надо ждать мастеров. Тогда Ленка при узком свете, который лился из замазанного краской окна, стала показывать мне материалы ХХ съезда партии, мемуары репрессированных и жуткие журналы с карикатурой, где бежал черненький человечек с бородкой, а с его пальцев и с носа капала кровь. Под картинкой было написано – Иуда-Троцкий.

Нельзя сказать, что мы с Ленкой не знали о существовании всех этих исторических персонажей и мрачного прошлого страны. Проблема была в том, что оно никак не складывалось у нас в цельную картину, а без этого мы не могли бы принять то, что нам говорили. Родители же давали вполне понятный взгляд на вещи, подкрепленный большим количеством цитат, словом «прогресс», означавшим победу хорошего над плохим. Но они не знали или не хотели знать ответов на наши вопросы.

И наша библиотека была наполнена тайнами и противоречиями. Книги, стоявшие под шифрами на стеллажах в два человеческих роста, были связаны между собой только годом. Целый ангар там занимали издания, которые все называли между собой «икапийские».

– Поди подбери икапийские, эту икапийскую мы не выдаем и т. д. Объяснение этого обозначения запутывало еще больше. Расшифровывалась эта абракадабра – как «Институт Красной профессуры». То есть это была библиотека некогда существовавшего института. Но где бы я ни пыталась узнать, что это был за институт и почему в книгах вырваны фамилии авторов или замазаны лица на портретах – на эти вопросы никто не отвечал. До всего приходилось доходить своим умом, но так как объяснения моего вполне советского отца, который говорил о перегибах, искажениях и ошибках, из-за которых сотрудники этого института попали под маховик 30-х годов, меня не удовлетворяли, то я балансировала от сознания того, что отец, наверное, прав, до понимания того, что здесь прячется какой-то подлог. Потому что, если это ошибки, то пусть прямо так и скажут. И не прячут половину книг в шкафах под замком. И зачем тогда целый зал спецхрана, где невозможно увидеть даже корешки книг? Хуже всего было с пожилыми сотрудниками библиотеки. Они крутили у виска и говорили: «Не задавай дурацких вопросов. Работай лучше».

Когда я утром входила в хранение, открывая старую обитую коричневым дерматином дверь, там всегда стояла немолодая, но еще красивая Анна Николаевна, которая дружила с веселой Ольгой Петровной. Вместе они напоминали азартных смешливых женщин из советских фильмов, которые с песнями вяжут в поле снопы. С таким же задором, напевая, они собирали с полок книжки для списывания. На столе перед Анной Николаевной стояли стопки.

– Кого сегодня списываем? – радостно спрашивали ее утром.