Читать книгу "Десять величайших романов человечества - Уильям Сомерсет Моэм"

Остин Добсон, написавший его биографию для справочника «Английские писатели», утверждает: «личные склонности и стечение обстоятельств – все вело его к сцене». У него был веселый нрав, чувство юмора, остроумные наблюдения из современной жизни, так нужные драматургу, а еще изобретательность и чувство формы. «Склонности», о которых говорит Остин Добсон, скорее всего означают экстравагантное поведение, отличавшее драматурга, и то, что он смотрел на сочинение пьес как на легкий способ заработать деньги; а «стечение обстоятельств» – деликатный намек на его красоту, жизнерадостность и на то, что он покорил воображение одной известной актрисы. Между 1730 и 1736 годами он писал ежегодно по две-три пьесы – фарсы или комедии. Последние две обличали политическую коррупцию того времени, и критика оказалась настолько острой, что послужила причиной принятия правительством лицензионного закона, обязывавшего хозяина театра получать у лорда-гофмейстера разрешение на постановку пьесы. Закон до сих пор действует на нервы английским драматургам. После этого Филдинг редко писал для театра и делал это только в том случае, если сильно нуждался.

Не стану притворяться, что внимательно читал его пьесы, но все же бегло их пролистал – диалог естественный и живой. Больше всего меня рассмешило описание одного персонажа; согласно правилам того времени, он дает его в списке действующих лиц в пьесе «Великий Мальчик-с-пальчик»: «женщина совершенно безупречная, если не считать того, что она изредка прикладывается к бутылке».

Обычно к пьесам Филдинга относятся снисходительно, и действительно, в них нет тех литературных достоинств, какие хотел бы видеть критик, читающий эти пьесы в своем кабинете двести лет спустя после написания. Но пьесы пишутся для того, чтобы их играли, а не читали; замечательно, конечно, если они обладают еще и литературным блеском, но не это делает их хорошими пьесами – напротив, может (часто так и бывает) даже помешать. Пьесы Филдинга утратили к нашему времени те замечательные качества, какие у них были, как бы то ни было, драма особенно зависит от реального времени, она почти так же недолговечна, как газета; но в свое время они, несомненно, были: ведь ни желание молодого человека писать пьесы, ни настойчивость ведущей актрисы не вынудят руководителей театра ставить пьесу за пьесой некоего автора, если она не доставляет удовольствие зрителям. Тут главный судья – публика. Если хозяин не подстроится под ее вкусы, он разорится. Достоинства пьес Филдинга хотя бы в том, что зрители на них ходили. Сам Филдинг не заблуждался относительно их ценности и заявил, что прекращает писать для сцены в то время, когда ему стоило как раз начать. Он писал ради денег и не очень-то заботился, что поймет или не поймет публика. «Когда он заключал договор на написание пьесы или фарса, – пишет Мерфи, – то, по словам многих еще живущих его друзей, возвращался из таверны довольно поздно и на следующее утро вручал актерам кусок текста, написанный на бумаге, в которую закручивал любимый табак».

Мерфи приводит еще один очаровательный анекдот, показывающий отношение Филдинга к публике. Во время репетиций комедии «День свадьбы» игравшему в ней Гаррику[16] не понравилась одна сцена, и он попросил Филдинга ее удалить. «Нет, черт подери, – ответил Филдинг, – если она плоха, пусть сами разберутся». Когда эта сцена игралась, зрительный зал громко выразил свое неодобрение; вернувшись в артистическое фойе, Гаррик застал там драматурга, который «потворствовал своему авторскому самолюбию, утешаясь шампанским. Он был основательно пьян и, подмигнув актеру, спросил, выпустив изо рта кольцо дыма: «Что там стряслось, Гаррик? Чего это они шикают?»

– Все из-за сцены, которую я просил вас убрать; было ясно, что она не пройдет. Они так меня напугали, что я ночь спать не буду.

– Да успокойся ты, – была реакция автора. – Главное – они разобрались, что к чему».

Если я останавливаюсь подробно на том, что было, в сущности, лишь эпизодом в карьере Филдинга, то только потому, что сочинение пьес сыграло роль в его становлении как романиста. Многие выдающиеся романисты пробовали писать пьесы, но мне трудно вспомнить, кому это удавалось. Дело в том, что техника письма в этих жанрах абсолютно разная, и владение прозой совсем не помогает в драматургической работе. У романиста сколько угодно времени для развития своей темы, он может, как хочет подробно, описывать персонажей и, передавая побуждения последних, делать для читателя понятным их поведение. Если он опытный мастер, то сумеет сделать невероятное правдоподобным; если у него дар рассказчика, он может постепенно достичь кульминации, которая из-за долгого подступа к ней станет еще выразительнее; ему не нужно изображать действие – достаточно лишь писать о нем; он может позволить персонажам рассказывать о себе в диалоге, растянув его на столько страниц, на сколько захочет. Но в пьесе главное – действие, под которым я не подразумеваю такие ужасные события, как падение в пропасть или подрыв на мине; передача стакана воды другому человеку может быть полна подлинного драматического напряжения. Власть над вниманием публики очень ограничена: действие следует заполнять непрерывной чередой событий, постоянно должно происходить что-то неожиданное; тему нужно заявить с самого начала, и ее развитие должно совершаться поступательно – без рывков и неуместных уходов в сторону; диалогу следует быть ясным и лаконичным – слушатель должен сразу понимать смысл реплики, а не терять время на раздумья; персонажи должны быть цельными и понятными, а сложность некоторых характеров необходимо мотивировать. В пьесе невозможны недомолвки; даже у самой легкой комедии должна быть крепкая основа и прочная композиция.

Когда драматург, применяющий на практике все эти принципы – без которых, по моему убеждению, не обойтись, если хочешь написать пьесу, которую зрители будут смотреть с удовольствием, – начинает писать романы, он обладает рядом преимуществ. Он уже научился писать кратко, ценить острые моменты, не затягивать действие, помнить о главном и вести основной сюжет; его персонажи сами рассказывают о себе словами и действиями без помощи описаний; так что, когда он начинает писать на большом полотне, что позволяет форма романа, он не только пользуется этим преимуществом – драматургический опыт дает ему возможность придать роману живость, стремительность развития и драматизм. Это великолепные качества, и не все хорошие романисты обладают ими. Поэтому я не считаю годы, проведенные Филдингом за сочинением пьес, потраченными зря; напротив, полагаю, что приобретенный опыт сослужил ему бесценную службу, когда он перешел к созданию романов.

Еще работая в театре, Филдинг женился на Шарлотте Крэдок, одной из трех сестер, живших в Солсбери; о ней ничего не известно, кроме того, что она была красива и мила. Филдинг изобразил ее как Софью, так что читатель «Тома Джонса» может получить точное представление, какой она виделась возлюбленному и мужу. Мужем Филдинг был нежным и страстным, хотя, учитывая его темперамент, возможно, не слишком верным. Без сомнения, он сокрушался из-за своих измен, но это не мешало ему влюбляться в каждую хорошенькую женщину. Женитьба на Шарлотте Крэдок принесла ему 1500 фунтов. Согласно одним источникам – как приданое, согласно другим – как наследство. В любом случае после перемен в театре он, имея деньги, поселился в небольшом имении в Ист-Стаур, где, как свидетельствует Артур Мерфи, держал открытый дом, свору собак и большой штат прислуги в «дорогих желтых ливреях». Более поздние биографы приложили немало усилий, чтобы доказать, насколько этот рассказ преувеличен, но одно точно: к 1736 году, через два года после заключения брака, деньги закончились, и Филдинг вернулся в Лондон, чтобы писать пьесы и руководить театром «Хеймаркет»[17].