Читать книгу "Даниил Хармс - Александр Кобринский"

Я сидела не шелохнувшись. Что я могла сделать?!

Под конец они сели писать протокол».

Л. Пантелеев утверждал, что «пришел к нему (Хармсу. — А. К.) дворник, попросил выйти за чем-то во двор. А там уже стоял „черный ворон“. Взяли его полуодетого, в одних тапочках на босу ногу…». Был ли Хармс в одних тапочках, неизвестно: стоял теплый август, может, и был. Но воспоминания Малич не дают возможности сомневаться: о том, что это был арест, Хармс понял с самого начала, с момента первого звонка в квартиру. Предчувствие ареста было у него еще с вечера прошлого дня: он не хотел вытаскивать в коридор письменный стол, как они с женой это делали ежедневно. Дело в том, что у него опять накопился долг перед Литфондом и существовала реальная угроза описи имущества. Но поскольку квартира была коммунальная, то описать имели право только то имущество, которое бесспорно принадлежало должнику, то есть находилось в его комнате. Коридор же был местом общего пользования и принадлежал всем жильцам квартиры на равных правах.

Арест Хармса впоследствии оброс легендами, как это и бывает обычно в таких случаях. Самая яркая легенда гласила, что писатель был арестован, когда он вышел из квартиры в магазин, чтобы купить табаку. И поскольку в квартиру он больше не вернулся, то так никто и не узнал, что с ним случилось. Эта версия легла в основу знаменитой песни Александра Галича «Легенда о табаке», в которой он использовал цитаты из детского стихотворения Хармса «Из дома вышел человек…»:

«Из дома вышел человек С веревкой и мешком И в дальний путь, и в дальний путь, Отправился пешком. Он шел, и все глядел вперед, И все вперед глядел, Не спал, не пил, Не спал, не пил, Не спал, не пил, не ел, И вот однажды, поутру, Вошел он в темный лес, И с той поры, и с той поры, И с той поры исчез…»

Лил жуткий дождь, Шел страшный снег, Вовсю дурил двадцатый век, Кричала кошка на трубе, И выли сто собак, И, встав с постели, человек Увидел кошку на трубе, Зевнул, и сам сказал себе: — Кончается табак! Табак кончается — беда, Пойду куплю табак, — И вот… Но это ерунда, И было все не так. ‹…›

На воле — снег, на кухне — чад, Вся комната в дыму, А в дверь стучат, А в дверь стучат, На этот раз — к нему! О чем он думает теперь, Теперь, потом, всегда, Когда стучит ногою в дверь Чугунная беда?!

А тут ломается строка, Строфа теряет стать, И нет ни капли табака, А т а м — уж не достать! И надо дописать стишок, Пока они стучат… И значит, все-таки — мешок, И побоку зайчат. (А в дверь стучат!) В двадцатый век! (Стучат!) Как в темный лес, Ушел однажды человек И навсегда исчез!..

Но Парка нить его тайком По-прежнему прядет, А он ушел за табаком. Он вскорости придет. За ним бежали сто собак, И кот по крышам лез… Но только в городе табак В тот день как раз исчез, И он пошел в Петродворец, Потом пешком в Торжок… Он догадался, наконец, Зачем он взял мешок…

Он шел сквозь свет И шел сквозь тьму, Он был в Сибири и в Крыму, А опер каждый день к нему Стучится, как дурак… И много, много лет подряд Соседи хором говорят: — Он вышел пять минут назад, Пошел купить табак…

Интересно, что и комментатор издания А. Галича в «Библиотеке поэта» В. Бетаки сообщает читателям как некий установленный факт, что Хармс «был арестован на улице». То есть — с помощью одних мифов комментируются другие.

Сегодня мы имеем возможность проследить от начала и до конца следственное дело Даниила Хармса (№ 2196—41 г.), которое привело к его аресту и последующей гибели.

Постановление на его арест было выписано 21 августа и утверждено на следующий день. В нем говорилось:

«Ювачев-Хармс Д. И. к.-р. настроен, распространяет в своем окружении клеветнические и пораженческие настроения, пытаясь вызвать у населения панику и недовольство Сов. правительством.

Ювачев-Хармс заявляет:

— „Советский Союз проиграл войну в первый же день. Ленинград теперь либо будет осажден или умрет голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне. Тогда же сдастся и Балтфлот, а Москву уже сдадут после этого без боя“.

И далее: — „Если же мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену и в советских войсках служить не буду, не желаю быть таким дерьмом. Если меня заставят стрелять из пулемета с чердаков во время уличных боев с немцами, то я буду стрелять не в немцев, а в них из этого же пулемета“.

Ювачев-Хармс ненавидит Советское правительство и с нетерпением ждет смены Сов. правительства, заявляя:

— „Для меня приятней находиться у немцев в концлагерях, чем жить при Советской власти“».

Совершенно ясно, что в данном постановлении просто аккуратно переписан текст поступившего на Хармса доноса, в котором перемешаны мельчайшие частицы правды с тоннами лжи. Человек, писавший его, видимо, был знаком с Хармсом, хотя и не входил в близкий круг его друзей; об этом свидетельствуют совершенно невозможные для Хармса выражения, типа «дам в морду командиру» или сообщение о желании стрелять из пулемета в большевиков. Видимо, не знал писавший и о наличии у Хармса освобождения от воинской повинности, что исключало его рассуждения о том, что он будет делать, когда придет мобилизационное предписание.

Однако доноса было вполне достаточно, машина завертелась. Хармса арестовали, а в квартире его произвели обыск, при котором присутствовал, между прочим, дворник Ибрагим Киржанович Кильдеев, чье имя Хармс использовал в рассказе «Праздник» («дворник Ибрагим»), а фамилию — в несколько измененном виде — в стихотворении «Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев».

При обыске в квартире было изъято:

«1) Писем в разорванных конвертах 22 шт. 2) Записных книжек с разными записями 5 штук. 3) Религиозных разных книг 4 штуки. 4) Одна книга на иностранном языке. 5) Разная переписка на 3-х листах. 6) Одна фотокарточка».

Книга, по позднейшим пояснениям Малич, была на немецком. Но поражают, конечно, результаты обыска. Сотрудники НКВД, перерывшие всю комнату и, по сообщению Малич, «искавшие бумаги», изъяли минимальное количество таковых. После их отъезда сохранились три десятка записных книжек (забрали только пять), значительная часть переписки. Не взяли и ничего из рукописей Хармса. Создается ощущение, что обыск проводился спустя рукава, чисто формально, потому что в подобных случаях обычно изымались все бумаги арестованного. То, что почти весь архив Хармса сохранился, — это настоящее чудо, которое сегодня трудно объяснить.